Он укладывает ее в постель, укрывает одеялом. Она смотрит, словно сквозь него, ее пальцы холодные и слабые. Виталий прижимает Дану к себе. Он мечтал об этом долгие годы. Он вспоминал каждую секунду их единственной ночи, вспоминал вкус ее губ. Но эта женщина – не та Дана.
– Даночка, ты слышишь меня?
– Да. – Ее голос похож на шелест листьев.
– Расскажи мне.
– Я не знаю, что рассказывать.
Запах ее волос сводит его с ума. Как долго он ждал ее!
– Кто он, ты знаешь? – спрашивает он.
– Нет. Но я узнаю.
– И что тогда?
Дана протягивает ему ладонь. Рубец еще совсем свежий. Виталий вздрогнул. На его ладони тоже есть рубец, но он старый, а этот…
– Ты не сможешь. Тебя убьют.
– А я уже мертвая, Виталик. Разве ты не видишь?
– Нет.
Он больше не может сдерживаться. Он всегда верил, что она вернется к нему. Часто он представлял, как это будет, но так… Нет. Он больше не может сдерживать себя. Он целует Дану, целует ее тело, вдыхая знакомый запах, он так любит ее, эту сломленную, измученную женщину!
– Виталик, не надо…
– Я люблю тебя, Данка! Я люблю тебя…
Как долго у нее не было мужчины! Со дня смерти Стаса. Это сон. Им по семнадцать лет. Все остальное ей приснилось.
«Я уже не твоя жена, Стасик. Я снова – Данка с Третьего участка».
Руки у Виталия такие умелые. Он долго ждал этого момента и теперь старается не причинить боль хрупкому исхудавшему телу. Он всегда знал, что для него не существует никого, кроме нее. Нет и не будет. Судьба, наверное.
Горячая волна уносит их, еще миг, толчок, как момент истины. Они взрываются страстью, и что-то колючее бьет Дану в самое сердце. Тишина такая громкая и осязаемая. И нежные прикосновения рук.
Дана вдруг начинает плакать. Все громче и громче, в ней нарастает отчаянный крик: Аннушка!..
Она плакала несколько часов. Потом уснула. Туго натянутая струна в ее голове с треском лопнула, и она спала без сновидений. Просто утонула в темном омуте.
Когда Дана открыла глаза, солнце стояло высоко и освещало розовые обои с крупными розами, шелковую обивку кресла и пуфов, смеялось в зеркале. Дана обвела комнату взглядом. На туалетном столике заметила духи. Желтые розы в большой вазе. Если уж розы, то желтые. Виталий знает это. Он многое знает о ней.
Дана хочет подняться, и с четвертой попытки ей это удается, но тело почти не слушается. Она бредет в ванную, потом возвращается назад. Ей хочется пить. Она почти не помнит, как оказалась в этой комнате, только обрывки каких-то картинок: Остров, теплые камни, Виталька. И заплаканное Танькино лицо. И потешный тигренок, маленький и беззащитный.
Дана всхлипывает. У нее ощущение, будто она вынырнула из воды. Ей хочется пить, и она снова пытается подняться. Дана замечает, что на ней шелковая рубашечка, кремовая, украшенная кружевом. Она совершенно не помнит, кто и когда надел это на нее.
– С возвращением.
Таня входит в комнату и катит перед собой сервировочный столик. Таня очень красива и полна жизни, ее удлиненные темные глаза смеются, и Дана чувствует облегчение. Таня – это Таня. С ней не нужно притворяться живой.
– Привет.
Таня садится на пуфик рядом с кроватью. Они смотрят друг на друга, потом Таня отводит взгляд.
– Который теперь час? – Дану тяготит молчание и игра в гляделки.
– Час? – Таня усмехается. – А ты не хочешь спросить, какой сегодня день?
– Я не понимаю.
– Объясняю. Ты проспала двое суток. Сегодня третий день, как ты лежишь здесь, принцесса. – Таня хмурится. – Ты хоть понимаешь, что из-за своего дурацкого упрямства едва не спятила?
– Я хочу пить.
Таня наливает в стакан сока. Ей безумно жаль Дану, но она давит в себе это чувство. Она многое собирается ей сказать и не хочет, чтобы жалость помешала им понять друг друга. Дана пьет, а Таня смотрит на ее прозрачные руки. Никогда она не видела ее такой.
– Спасибо. – Дана протягивает ей стакан. – Но я ничего не понимаю… Почему – третий день?
– Я объясню. Виталька пошел к тебе. Через какое-то время я услышала твои рыдания. Я пришла сюда… Ты хоть помнишь, что было-то?
Дана краснеет. Она помнит. Виталькины поцелуи, его осторожные ласки и колючку, которая взорвалась в ее груди. Боже! Значит, ей не приснилось…
– Ты так забавно краснеешь! – Таня откровенно потешается. – Надо же, ты до сих пор смущаешься.
– Я ничего не понимаю.
– А здесь, собственно, и понимать нечего. Когда ты уснула и мы не могли тебя добудиться, Виталька чуть не застрелился. Он решил, что навредил тебе тем, что занялся с тобой любовью. Хорошо, что я была тут, позвонила доктору. В общем, он сказал, что еще пара дней такого ступора – и твои мозги сгорели бы напрочь. Врач сказал, что это из-за того, что несколько последних лет ты находилась в состоянии глубокого стресса, а из-за своего упрямства и нежелания делиться болью ты могла превратиться в ходячий овощ. Виталька вывел тебя из этого состояния единственным возможным способом. Господи, как смешно! Ты опять краснеешь!
– Значит, он… из сострадания?
– Дура ты, Данка, скажу тебе по дружбе. «Из сострадания»! Вот так и пнула бы тебя, да боюсь, рассыплешься. Какое, на хрен, сострадание? Видишь эту комнату? Она создана для тебя. Розы в парке – тоже. Он все спрашивал меня, понравится ли тебе этот дом. Идиотка ты, он же всю жизнь тебя любит. – Таня запнулась. – Я, конечно, виновата перед вами обоими. Но еще не поздно…
– Не надо об этом.
– Как скажешь.
– Мне нужно подняться. Я пойду домой.
– Именно сейчас? Пойдешь? – Таня разозлилась. – Да ты на себя посмотри, от твоего вида трамваи шарахаться будут! Тебя же ноги не держат. Сейчас придет врач, как он скажет, так и будет.
– Кто придет?
– Доктор, который…
– И он придет?! Сюда?
– Ну да, чего ты завелась?
– Помоги мне встать. Три дня в кровати – ох, ни хрена себе личная гигиена!
Таня покорно помогает ей добраться до ванной. Струйки душа сбивают Дану с ног. Таня сама берется за дело и яростно намыливает тело подруги, ругаясь на чем свет стоит.
– Ты на себя взгляни – намыливать нечего! Раскисла, распустилась, ты в зеркало на себя когда в последний раз смотрела? И что мужики в тебе находят? Ни кожи, ни рожи, а теперь и вовсе одни косточки торчат. Домой она собралась! Ты до ванной сама не в состоянии доползти, чучело! Бедный Виталька, что он в тебе нашел?
– Ладно тебе…
– Ладно? – Таня заворачивает Дану в простыню. – Идем в комнату, задохлик. Ты хоть понимаешь, эгоистка чертова, что ты своего ребенка могла круглым сиротой оставить?
Это было именно то, что нужно. Ни слова сострадания. Таня не разговаривает с Даной как с тяжелобольной, а родители так не могут. А Дане от их жалости хуже.
