Райдер одарил ее одной из своих самых сердечных улыбок.
— Полагаю, миссис Фолл тоже здесь?
— Да.
— Прекрасно. С нетерпением жду знакомства с ней.
Свет померк. Рахель чувствовала плечо сенатора, касавшееся ее плеча. Такое честное лицо, такой приятный человек. Рахель не верила ему.
Мэтью, ссутулившись, сидел в мягком кресле и размышлял, не напрячь ли ему мышцы лица, чтобы выказать интерес к концерту и скрыть смертельную скуку, но решил ничего не предпринимать. Надо ж было доверить Фелди заботу о билетах. Она заказала ему место в партере, среди смокингов и вечерних платьев. Ни разу в жизни он не надевал смокинга и не собирался начинать сегодня, но все-таки Фелди не могла бы его упрекнуть. Его костюм — темно-красный шерстяной пиджак, темно-серый шерстяной банлон и брюки в тон — обошелся ему больше чем в недельное жалованье в «Газетт». Конечно, Фелди не пришла бы в восторг от его обуви. Он надел свои армейские ботинки.
Впереди справа, в шести рядах от него, сидел Сэм Райдер, но Мэтью не слишком обрадовался, мгновенно заметив сенатора среди публики, до отказа заполнившей зал. Голландца рядом с ним не было. Райдер сидел с маленькой пожилой женщиной, которую Мэтью не знал. Он и Сэм Райдер жили в Джорджтауне и когда-то, совсем недолго, вращались в одних и тех же кругах. Но молодой сенатор из Флориды теперь предпочитал думать, что Мэтью Старка больше не существует. А жаль.
Говорит, что охотится за алмазом — за самым большим алмазом на свете. Ты можешь поверить?
Это были слова Проныры. Все-таки тот имел дело с сенатором Райдером. Да? сказал себе Старк, я верю. «Эх, Проныра, друг мой, — подумал он под звуки бесконечной симфонии Шуберта, — во что же ты втянул меня на этот раз?»
Джулиана спрятала черную кожаную сумку в укромном углу уборной комнаты и попыталась забыть о ее содержимом. Там лежали черное креповое платье 1936 года, розовые чулки и туфли с Т-образным ремешком спереди, пестрый, расшитый блестками тюрбан, португальская шаль, которой обычно покрывали пианино в благопристойном филадельфийском доме ее бабушки, и сумочка с ярким гримом. Там была Д. Д. Пеппер. Джулиана знала, что рискует, но сегодня кто-то не смог играть, и Лэн предложил ей одиннадцатичасовое выступление в «Аквэриан». Она еще ни разу не играла для ночных посетителей. Разве она могла отказаться? «Ах, Лэн, извини, но сегодня я выступаю в Линкольн-центре». Бред. Джулиана сказала ему, что будет дрожать от страха.
Но это означало, что она отправится прямо из Линкольн-центра и проделает, безумный, рискованный путь в Сохо.
Ей приходилось играть с огнем.
Она все тщательно спланировала. После концерта она наденет черное платье, черные ботинки и черное кашемировое пальто. В такси спрячет светлые волосы под тюрбан, так что ей не придется красить их ни в розовый, ни в красный, ни в другой цвет, и накинет бабушкину шаль поверх пальто, чтобы оно больше подходило Д. Д. Лэн, если увидит, сразу узнает кашемир, но она должна рискнуть. Наконец, нужно будет натянуть розовые туфли Д. Д. и подгримироваться. Чулки она наденет сразу после концерта, под ботинками их никто не увидит.
Проще простого, надо лишь все рассчитать и собраться с духом.
Но сначала ей предстояло сыграть концерт Бетховена. Джулиана глубоко дышала и, закрыв глаза, сосредоточилась; на этот раз мысль о том, что память подведет ее, не приводила в ужас. Вероятность того, что она вдруг забудет какой-нибудь пассаж перед публикой, до отказа заполнившей Линкольн-центр, перед оркестром Нью-Йоркской филармонии, волновала ее меньше всего.
«Ты зажгла свечу с обоих концов, — сказала она себе, — и если ты забудешь про нее, то обожжешь свою задницу».
Райдер не давал воли чувствам. Так он просидел первую часть концерта. Он развил в себе вкус к серьезной музыке, но с облегчением узнал, что ему не придется слушать трудных сочинений современных композиторов. И тем не менее сенатор обнаружил, что им овладело нетерпение. Ему хотелось, чтобы концерт скорее закончился, ведь он пришел сюда не за этим.
В перерыве он не стал оглядываться по сторонам в поисках де Гира, так как не был уверен, в зале ли тот. Он слегка улыбался Рахель Штайн и поддерживал вялую беседу. Он понимал, что пока с ними нет Катарины Фолл, им нечего сказать друг другу. А встреча с ней, он был уверен, окажется недолгой. Он затеял опасную игру — одновременно с Рахель Штайн, Филом Блохом и Хендриком де Гиром. А что ему оставалось делать? Все будет хорошо.
— Вам доводилось бывать на концертах Джулианы Фолл? — спросила его старуха.
Дочь Катарины Фолл. Ее сегодняшнее выступление давало ему удобную возможность собрать их всех вместе, не рискуя почти ничем. Женщины не увидят де Гира, а Голландец сможет заметить их или из холла, или из зала, или снаружи. Для Райдера это не имело значения. Он был вполне уверен, что де Гир не станет рисковать и не захочет встречаться лицом к лицу ни с одной из них. Все было так просто. Все было предопределено.
— Нет, — ответил он. — У меня не было такой возможности, но я понимаю, как она хороша.
— Феноменально, так мне говорили. Так что нужно послушать.
Разве мог он слушать фортепианную музыку, когда его единственным желанием было рвануть отсюда подальше? Но он понимал, что нужно дождаться окончания концерта. Он стиснул зубы и промолчал, а на сцену в это время вышла пианистка.
И тут он, даже если бы попробовал, не смог бы вымолвить ни слова.
Джулиана Фолл. Боже мой, думал он, где же она была раньше? Она выглядела как сама мечта. И все вокруг нее было настолько прекрасным и элегантным, что замирало сердце. Бледно-голубая ткань окутывала ее фигуру, из украшений на ней была только сапфирная подвеска, светлые волосы волной сбегали по плечам. И матовая кожа. Она улыбнулась залу, и Райдер почувствовал, как что-то большое и тяжелое шевельнулось в груди, так что у него перехватило дыхание. Он забыл о сидящей рядом старухе, об алмазе, о своих трудностях, о Хендрике де Гире, о Филиппе Блохе и обо всей грязи, в которую он влез. Он не мог отвести от нее глаз. Ничто не имело значения. Только женщина, что стояла на сцене.
— Она восхитительна, правда? — заметила Рахель Штайн.
Райдер, раздраженный ее комментарием, отрывисто кивнул. У него свело челюсти. Дыхание стало учащенным и тяжелым. Никогда еще он не приходил в такое волнение при виде женщины.
Джулиана Фолл села за рояль, публика затихла, и она начала играть. Сэм Райдер ни на миг не отрывал от нее взгляда. Он следил за тем, как ее длинные пальцы бегали по клавишам, как вслед за движением музыки менялось ее выразительное лицо, как она с грациозной экспрессией извлекала из инструмента невероятные звуки. Ее отрешенность казалась абсолютной. Она играла так, словно рядом никого не было, — только она и оркестр. В ее игре были необузданность и безрассудство, неожиданные для Райдера. Она будто все время балансировала на пределе возможного, готовая вот-вот сорваться и сделать ошибку, которая смутит или ужаснет слушателей.
