Он докурил папироску. "Выйдем вместе, – сказал Тобольцев. – Я к Марье Павловне".
– Да, теперь можно… Стемнело… И я с вами!
Они вышли. На Арбате кое-где сохранившийся газ бросал призрачный, умирающий свет. Было пусто, но чем ближе подвигались они к центру, тем больше оживали темные, странные улицы. Возбужденная огромная толпа заливала площадь у памятника Пушкина. Посреди валялся труп извозчичьей лошади; саней уже не было. Костры догорали, и было что-то жуткое в их красных, дрожавших бликах, и мрак, надвигавшийся за ними беззвучными волнами, казался еще зловещее. Около киоска шумела толпа.
Вдруг промчались сани. Один из седоков закричал, маша руками:
– Товарищи, отомстите!.. – Толпа загудела.
– Пойдемте скорее! – шепнул Зейдеман, дергая Тобольцева за рукав. – Стреляли в толпу, – сказал ему какой-то рабочий. – Неужели? Где же?.. – Э, барин!.. Сколько схваток было!.. Я еле ноги унес… – Чужие люди подхватили и охотно рассказывали. Все больницы переполнены убитыми и ранеными… А на Курской дороге ломовики растерзали двух… – Какой кровавый бред! – сказал Зейдеман и закрыл глаза. – Возможен еще залп… – Какое безобразие!.. Люди идут по делу… За что стрелять? – спросила пожилая, полная дама, обращаясь к студенту. – Оленька, пойдем!.. – Барышня и гимназистик, весело болтая, спешно пробирались к панели. – В самом деле? Что такое? – говорил господин в бобрах. – Мы мирные люди… Разве мы бунтуем? – Мирным людям надо в погреб спускаться! – сострил кто-то. Смех раскатился по площади, здоровый, молодой, вызывающий смех… Лицо какого-то парня вынырнуло из толпы. Он махал над головой бумагой, призрачно белевшей во мгле. – "Известия"! "Известия"! – кричал он. – Дайте сюда! – крикнул Тобольцев. – Достал!.. – радостно смеялся тот. – Андрей Кириллыч, это опасно… Я ухожу… – Читайте! Читайте! – послышались возбужденные голоса. – Мы будем спички жечь! – Тесным кольцом сомкнулась толпа вокруг. Спички вспыхивали и озаряли девичьи глаза, молодые улыбки, загорелые черты рабочего, бобры воротника, белый платок на голове прислуги. – Тише! Тише!.. Ничего не слышно!.. – Громче, пожалуйста, читайте! – Боже мой, какой шум! – Что он прочел? Вы слышали? – Ах, досада! – Не толкайтесь, пожалуйста, господин! На улице всем места хватит…
Тобольцев на себе чувствовал, как растет настроение толпы, как оно заражает… Он забыл о Зейдемане, а когда оглянулся назад, его уже не было… Номер "Известий" был вчерашний, но и его слушали проникновенно, с глубочайшим интересом. Новые лица протискивались ближе. – Что такое? Что такое? – "Известия" читают… – Господин, будьте добры, прочтите еще! – Тобольцева волной отнесло дальше, к улице. Его окружала уже новая толпа. Опять вспыхнули спички… Из тьмы прямо на Тобольцева глядело хмурое бородатое лицо, в картузе, с сросшимися на переносье темными бровями, с угрюмым взглядом запавших глаз. – У-лю-лю!.. – вдруг загоготали мальчишки где-то вдали, и раздался смех. – Ай-да, парни! Спугнули… – Будет им подслушивать-то! – Тише вы!.. Ничего не слышно!..
Вдруг отчаянный вопль пронесся над толпой: "Солдаты!.. Солдаты!.." Женский крик… плач ребенка… Толпа ахнула, шарахнулась как-то нелепо, потом неожиданно сгрудилась… Кинувшиеся безотчетно навстречу, вдруг повернули назад, в паническом ужасе давя друг друга… Толпа смешалась опять и растаяла мгновенно… Площадь опустела…
Тобольцева бросило вправо, вперед… Он чуть не упал… Непреодолимая волна вынесла его и втолкнула в двор какого-то дома на углу… Он дышал с трудом… Тут были простые женщины, нарядные барышни, мастеровые, студенты – все, кто мирно гулял, ища новых впечатлений, кто шел по своему делу, кто участвовал в стычках с полицией… И теперь все смешались в этой мгле, все взволнованно молчали, чувствуя веяние смерти над собой. Только в жестах женщин, хватавших за руки чужих им мужчин, в этих наивных и нелепых жестах кричал невыразимый никакими словами животный ужас.
Вдруг кто-то истерически заплакал на высоких нотах… "Тише! Тише!" – раздались испуганные голоса… И среди разом наступившей тишины донесся близко мерный, четкий топот шагов по промерзлой мостовой и ритмический, слабый звон.
Вдруг дворник, растолкав толпу, подошел к воротам. С визгом тяжко захлопнулись они. Из мрака на свет костра выплыло лицо околоточного, затем его фигура. Он прижался усами к брусьям железной решетки.
– Все свои? – вполголоса спросил он дворника. – Кто чужой – выведи!..
Жуткое молчание… Дворник, пожилой и бородатый, с сросшимися на переносье бровями, хмуро глянул в толпу, по которой бегали гаснувшие блики, и медленно обвел ее угрюмыми запавшими глазами… Толпа застыла. Она, казалось, не дышала. Пытливые глаза прошлись по лицу Тобольцева и замерли на нем. Они оба узнали друг друга. "A!.. вот что…" – подумал Тобольцев как-то удивительно спокойно, словно этого ждал… Следующая секунда показалась ему вечностью.
– Свои, – угрюмо бросил дворник и решительно запер ворота… Толпа ахнула и шевельнулась… потом опять замерла.
Но рысьи глаза из-за брусьев решетки все пронзали толпу, словно шарили по ней.
– Свои ли? – Ну, чего там? Аль не знаю? – Ну, то-то… – Усы пошевелились и вдруг пропали.
– Трах-тах-тах-тах-тах… – защелкало во тьме… Раз… другой… Это стреляли вдоль улицы…
Только через час, рискуя ежеминутно быть подстреленным и сделав огромный крюк, Тобольцев попал на квартиру Майской. Там было людно. За чайным столом Софья Львовна вслух читала последний номер "Известий". Все слушали напряженно и хмуро. Один Потапов сиял.
– Жребий брошен! – сказал он, пожимая руку Тобольцеву. – Ты это знаешь?.. Только что со станка… Последний номер… Его привез Федор Назарыч.
– Он ранен, – сказала Бессонова.
– Ах! И вы тут? – Тобольцев радостно жал ей руки.
– Сейчас из дому… С детишками ночевала и обедала… Хорошо как дома поспать!.. А Павел совсем без ног… Я ему говорю: "Зря ходишь!.. Сама приду, когда можно". Ну какой смысл искать? Это в Москве-то!? Ха!.. Ха!.. Мала деревня!
– Не требуйте логики от любви, Надежда Николаевна!
– И то правда!.. Он хотел зайти за мною… Чудак!.. Боится, как это я в темноте пройдусь! – Она звонко расхохоталась.
Федор Назарыч вышел из спальни Майской под руку с хозяйкой. Его заметно лихорадило. Пожатие руки было слабо. Глаза без очков непривычно щурились. Голова была обвязана, как чалмой, полотенцем.
– Угораздило!.. – сказал он, стараясь быть развязным. – Вовремя свалился… Этакий черт!
Его уложили на кушетку. Все здесь знали, что он был в Совете рабочих депутатов, что это он печатал резолюцию последнего заседания.
– В сущности, восстание уже началось, – говорил Потапов. – Оно, как пожар, разлилось по городу. Ваше решение принято post-factum.
