— Залезай! — Степан распахнул дверь в нагретое солнышком кожаное нутро «тойоты», и пока сын пыхтя лез внутрь, стащил с него рюкзак.
Кажется, это правильно придумано — поехать в луга. Ничего не случится, если он два часа пробудет с Иваном. А мобильный он сейчас выключит. Он не даст Леночке испортить им неожиданный праздник.
Какое странное и волнующее имя — Ингеборга.
И почему у нее акцент, если она родилась в Москве?
* * *
Она своими глазами видела, с каким восторгом Иван бросился к своему хаму-папаше, как повис на нем, как запрыгал вокруг, словно щенок, отставший от знакомой ноги и после нескольких секунд вселенского отчаяния вновь углядевший в толпе хозяина. Она никак не ожидала, что папаша может вызывать у собственного сына такие сильные — а главное, явно положительные! — эмоции.
Почему-то она не могла оторвать от них глаз и, чтобы видеть их подольше, зашла в учительскую на первом этаже и смотрела, как они идут по двору — очень большой и грузный мужчина и маленький худенький мальчик. И даже по Ивановой спине было совершенно понятно, как безудержно он счастлив.
— Странная пара, вы не находите?
Ингеборга оглянулась.
Историк Валерий Владимирович стоял у нее за спиной и тоже смотрел во двор. Иван с родителем были уже у самой решетки.
— Пожалуй, — согласилась Ингеборга осторожно. Она не очень поняла, что имелось в виду. — Мальчик такой нежный, такой… — она поискала слово, — ранимый, а отец прямо-таки железобетонный.
— Как все, кто умеет делать деньги. — Валерий Владимирович сказал это с оттенком легкой грусти и некоторого презрения, так что сразу стало понятно, умение делать деньги в его шкале ценностей занимает самое последнее место.
Парочка, за которой она наблюдала — Степанов-отец и Степанов-сын, — уже скрылась из виду, и Ингеборга от окна отошла.
— Зачем я его вызывала? — рассеянно спросила она сама у себя и очень удивилась, когда ей почему-то ответил Валерий Владимирович:
— Наверное, затем, чтобы поговорить?
Он обошел стол и сел напротив, улыбаясь доброй улыбкой.
— Вот именно, — сказала Ингеборга и задумчиво покрутила тяжелый хрустальный стакан для карандашей. Стакан приятно холодил ей ладонь и разбрызгивал по темным стенам вечернее солнце. — Я собиралась с ним поговорить, но совсем не учла того, что он совершенно не собирался говорить со мной.
— Мы часто делаем нечто, о чем потом жалеем, — философски заметил Валерий Владимирович и моментально понял, что сказано это было как-то совсем некстати и Ингеборга непонимающе смотрит на него яркими немигающими глазами.
Эти глаза его смущали. В ее присутствии ему хотелось казаться умным, образованным, тонким, не таким, как все, и от излишнего усердия он часто говорил невпопад — вот как сейчас.
— Я совсем не жалею, что пригласила его, — проговорила Ингеборга четко, как на уроке, и ему почудилось раздражение в ее голосе, — просто я не умею… пока еще не умею находить правильный тон в общении с такими людьми.
— С ними невозможно найти правильный тон! — воскликнул Валерий Владимирович пылко. — Они слышат только себя, а любой разговор подразумевает наличие по крайней мере двух собеседников.
— Это точно, — согласилась Ингеборга все тем же непонятным тоном, — это очень точное наблюдение.
Историк ее раздражал.
Он стал раздражать ее с первого дня работы в этой новой и очень престижной школе. Ей бы радоваться, что поблизости есть кто-то, готовый ее опекать, а она раздражалась. Может быть, потому, что он был немножко, как бы это выразиться… навязчиво галантен и его внимательность представлялась ей почему-то в виде целлулоидного блестящего шара, в который он старался ее затолкать, а она в него никак не влезала. А может, потому, что ей не нравились его уроки, на которые он сразу стал приглашать ее, его наигранно-доверительный тон, его нарочито современные словечки, на которые, как показалось Ингеборге, он ловил детей, как умный рыбак глупую рыбу, его подчеркнутая свобода и раскованность.
Ингеборга была совершенно уверена, что между учениками и учителем должна быть дистанция, иначе ничему научить учитель не сможет — его просто никто не станет слушать, тем более в четырнадцать лет, когда появляется не оправданное ничем ощущение, что ты умнее всех и давно знаешь о жизни все.
— А что вы хотели с ним обсудить? — Голос Валерия Владимировича, сгустившийся, казалось, из ее мыслей, прозвучал совсем близко, и Ингеборга обнаружила, что он почти перегнулся через стол и внимательно смотрит ей в лицо добрым сочувственным взглядом.
— Я хотела обсудить его сына Ивана, — ответила Ингеборга терпеливо, — он очень хороший мальчик, но учится не всегда ровно. Да это и не самое главное. У него очень странные взгляды на жизнь, у этого мальчика. Я бы даже сказала — устойчиво странные. Он похож на ребенка из неблагополучной семьи…
— Так он и есть ребенок из неблагополучной семьи. — Валерий Владимирович пожал плечами. — Матери нет, и, насколько я знаю, давно. Впрочем, это все понятно. Вы же сами видели сегодня отца. Попробуй поживи с таким!
— Но она же не умерла! — воскликнула Ингеборга, заставив историка проглотить какую-то готовую фразу. — Она же существует в природе! Она никогда не приходит в школу и ребенком совсем не интересуется. Я ее даже первого сентября не видела. Мальчик полностью предоставлен сам себе. Сочиняет какие-то сказки и истории, жалеет совсем не тех героев, которые должны вызывать жалость, не понимает таких чувств, как стыд или…
«А вы совершенно точно знаете, кого следует жалеть, а кого не следует?» — вспомнилось ей, и она осеклась на полуслове. Какое-то странное чувство не то чтобы стыда, а недовольства собой медленно выползло из глубины на поверхность сознания и заняло сразу очень много места.
Стремясь отделаться от этого чувства, Ингеборга поднялась и зачем-то полезла в шкаф, где хранила свои тетради.
Валерий Владимирович не отводил от нее внимательных утешающих глаз.
«Не нужно смотреть на меня так, как будто я начинающая актриса, только что с треском провалившаяся на премьере. Ничего не происходит. А если и происходит, то, я сама во всем разберусь. Конечно, он не прав, этот Степанов».
Все разговоры о Джеке Лондоне и о том, кто должен и кто не должен вызывать жалость, — просто демагогия. Он с самого начала знал, что именно ей скажет, как знал и то, что нападение — лучшая защита. Он просто дал ей понять, что как учитель она ровным счетом ничего собой не представляет, и сделал это просто виртуозно.
Но ведь… По правде говоря, ведь он… прав.
