Ознакомительная версия.
– Подожди, – неизвестно кому велел Троепольский – то ли Марату, то ли компьютеру. – Куда он девался?
– Не знаю. – Марат обошел стол и встал у него за спиной. То, что макета не было и в компьютере Троепольского, с одной стороны, значительно облегчало его собственное положение, а с другой… С другой, он вдруг почувствовал странное беспокойство, между лопатками будто зачесалось.
Происходило что-то странное, настолько странное и необъяснимое, что ему до смерти захотелось кому-нибудь об этом рассказать.
До смерти. До смерти.
Нет, он никому и ничего не расскажет.
– А у Феди? Смотрел? Марат пожал плечами.
– Пошли посмотрим!
Федин кабинет был рядом с комнатой Полины Светловой и недалеко от приемной, в которой до последнего времени царила и правила Варвара Лаптева, родившая мальчишку – четырех килограммов весу и пятидесяти с лишним сантиметров росту – и оставившая шефу в наследство Шарон Самойленко. Светлова, Лаптева и Греков вечно секретничали, пили чаи, шушукались, и Троепольского это время от времени раздражало.
– Разгоню всю богадельню! – грозился он, но эти трое нисколько его не боялись, в отличие от всех остальных.
Нет больше богадельни. Некого разгонять. В кабинете у Феди был сказочный бедлам и бардак, только не висела на стене куртка с капюшоном, по форме напоминающим мусорное ведро, а все остальное в точности повторяло интерьеры его квартиры. На столе, как и там, красота и порядок. Посреди красоты и порядка – монитор, чуть поменьше, чем у Троепольского, но зато чуть побольше, чем у Сизова. Рядом фотография в рамке, которую Федя называл “Пес Барбос среди роз”, – четыре разновозрастные дамы, от мала до велика, а в центре он сам. Мать, тетка, сестра и племянница. Все четверо красотки, каждая в своем роде, самая невразумительная племянница – может быть, потому, что на фотографии ей лет четырнадцать. Именно в четырнадцать лет на лице почему-то преобладает странной формы нос, окруженный россыпью юношеских прыщей, губы сложены презрительно, прическа всегда нелепа, а в глазах выражение вроде: “Я так долго живу, что мне уже давно все это надоело”. У племянницы всего было с избытком – и носа, и прыщей, и повисших прядей неопределенного цвета длиной до попы, и подросткового идиотизма в томном взоре. Несмотря на это, как-то угадывалось, что и племянница станет красоткой, и Федя уверял всех, что стала, и все твердил, что “ей бы теперь жениха хорошего, а не такого придурка, как я сам!”.
Троепольский включил компьютер, но в Федино кресло садиться не стал – стоял, опершись ладонями о стол.
В компьютере не было уралмашевского макета, даже следов никаких. Троепольский посмотрел на Марата, а Марат на Троепольского.
– Чушь какая-то.
Марат промолчал. Он боялся, что, если скажет хоть слово, Троепольский как-то догадается, поймет – и тогда все, конец, недаром он сегодня принародно поклялся найти и убить того, кто…
– Ты что-нибудь понимаешь?
Марат отрицательно покачал головой и опять не сказал ни слова.
В дверях послышалось легкое цоканье, как будто мышь бежала на кончиках розовых лапок, сопение, шорох, и в Федину комнату впорхнула необыкновенная собака Гуччи в полосатом пальтеце. Увидав Троепольского и Байсарова, Гуччи сконфуженно замер на месте – раскидистые уши с прической неистово затряслись, – потоптался и ринулся прочь с видом горничной, поутру заставшей молодого господина голым.
– Полька! – заорал Троепольский. – Что ты его… ее выпускаешь?!
– Кого?!
– Да эту свою Гуччи!
– Я не выпускаю. Гуччи, Гучинька, где ты?
Придушенный, словно предсмертный писк, бросок, и в дверях появилась Полина с китайской хохлатой собакой на руках.
– Где уралмашевский макет?
– Что?
– То. Где макет?
“Вот оно, – пронеслось в голове у Полины Светловой. – Я так и знала. На что я только надеялась, когда думала, что… пронесет? Почему я на это надеялась?! Почему была уверена, что если он и догадается, то” – не сразу, не сейчас, а… когда-нибудь потом?!”
Она перехватила Гуччи, так что щекой тот припал к ее заколотившемуся сердцу. Оно колотилось так, что песик отстранился и посмотрел на нее вопросительно.
– Марат, ты так и не нашел макет?
Марат отрицательно покачал головой. Вид у него был странный, словно он последним усилием воли намертво держал себя за язык.
Намертво. Ну, конечно.
– Что значит – не нашел? Я три дня назад… – начал Арсений.
– Три дня назад он и пропал. Как раз когда Федя… Федю… Ты уехал к нему, а Марат сказал мне, что макет пропал.
– А мне? Никто не мог сказать, что он пропал?!
– Как же тебе скажешь, если тебя только сегодня отпустили? – пробормотала Полина и подошла поближе. – А ты… везде посмотрел?
“Не надо было утром заниматься с ней любовью, – решил Троепольский мрачно. – Куда меня понесло? Чего такого… космического захотелось? – А все ты виноват, прикрикнул он на свой запасной инстинкт, – тебе чего-то все не хватало!” Теперь ее запах, тепло, прядь волос, вывалившаяся из-за уха, заставляла его думать только о волне, пришедшей то ли из Австралии, то ли из Малайзии, конце света, о “я не то что схожу с ума, но устал за лето”, о катастрофе и одиночестве…
Он заставил себя вернуться в Федину комнату, к монитору, распахнутому в “виртуальный мир”, потому что те двое выжидательно смотрели на него. Даже трое – Гуччи смотрел тоже.
– Куда мог деться макет? – спросил Троепольский у всех троих. – А копии где? Диски?
Кинулись искать диски, но тоже ничего не нашли.
Полина знала, что не найдут, но все-таки надеялась. Договор с отвратительными черными буквами на обороте – “Смерть врагам!” – был у нее в портфеле. Троепольскому она ничего не сказала – он ничего не понял бы и не смог изменить, а она должна была как-то спасать положение.
Как он мог оказаться дома у Троепольского, этот договор? Почему Троепольский с ходу соврал, что “прихватил его случайно”? Он не Федя и ничего и никогда не “прихватывал случайно”! Видел или не видел он надпись на обороте? Как узнать? Как спросить?
Спросить Полина Светлова не решилась. В его спальне, выждав время, когда он отвернется, она осторожно сунула договор в свой портфель – неопровержимая улика, только она до сих пор не знала, кого и в чем именно уличает.
– Так, – сказал Троепольский. – Забавно.
Марат и Светлова смотрели в разные стороны – вид у обоих был беспомощный и несчастный. Гуччи выглядел еще более несчастным.
Один Троепольский не мог себе позволить быть ни беспомощным, ни несчастным. Он всегда и за все отвечал – даже книжка такая была в его детстве, называлась “Я отвечаю за все”. Арсений Троепольский не был таким благородным максималистом, как герой этой книжки, но всегда и за все отвечал сам.
Ознакомительная версия.
