Ознакомительная версия.
Ольга шарахнулась, захлопнула дверь, побежала дальше по коридору и… уперлась в очередную дверь.
Эта дверь вела в большой, плохо освещенный класс. Доска на стене, парты, а вместо учительского стола – мольберт. Рядом с мольбертом – девочка. Да это же она, Ольга. Только маленькая, рисует грачей на березе. А рядом – ее учитель, Григорий Матвеевич. Ольга, улыбаясь, заспешила к нему.
– Григорий Матвеевич, как же хорошо, что я вас нашла!
Учитель обернулся, и Ольга вскрикнула в ужасе: никакой это был не Григорий Матвеевич! Пальто – его, шляпа – серая, с помятыми полями – тоже, но между воротом пальто и полями шляпы зиял провал, там ничего не было, кроме сгустка темноты. Ольга выскочила – прочь от этого наваждения, прочь от человека без лица! Бегом по коридору, дальше, дальше, а вот и выход! Вниз по ступенькам, за угол – и вот она дома, слава богу! В своей квартирке, в гостиной. Только как-то странно выглядит ее квартира. Пыльная, с засохшими цветами в вазах, и патефон на серванте. Сроду у них никакого патефона не было, зачем Стас его купил?
Крутится, заедая и шепелявя, пластинка, кто-то дребезжащим голосом поет о любви и осенних астрах. Ольга зовет: «Стас!»
Открывается дверь спальни, а на пороге – не Стас, Митяй.
– Потанцуем, Оля?
Ольга пятится, машет руками:
– Где Стас? Что ты с ним сделал?
Почему-то она знает: что-то Митяй со Стасом сделал плохое.
– Брось, ничего я с ним не сделал, – Митяй растягивает бледные губы в нехорошей ухмылочке. – Просто он сейчас занят.
Митяй открывает дверь спальни, и Ольга видит, как Стас танцует с тюремной надзирательницей. Губы у нее ярко намазаны красным – то ли помада, то ли кровь.
Ольга захлопывает дверь, снова бежит по коридору. Из-за стальной двери – детский плач: «Мама! Мама!» Это Машка! Что они с ней делают?
– Машка! Я иду!
Ольга дергает дверь, но та заперта. Машкин голос срывается на визг, Ольга бьется в дверь, лампы мигают под потолком. Ольга кричит, кричит…
Она с криком села на койке. Ее трясло, на губах – солоно от слез.
– Че разоралась, спать не даешь! – донеслось из дальнего угла. Тут же зашикали из угла напротив:
– Рот, бля, закрой, сука, а то я тя щаз сама закрою!
– Кто там гавкает? Я тя так закрою…
Ольга посидела, тяжело дыша. Потом снова легла, натянула на плечи одеяло. Ото рта шел легонький пар. В камере – дай бог около нуля.
В дальнем углу завозились, зло матернулась Люда-Самоход, здоровенная бабища, получившая три года за торговлю паленой водкой.
– Эй, психованная!
Это Изольда, соседка с нижней койки. Изольду в зоне уважают. Она здесь уже по третьему разу. Рассказывают, что на второй ходке Изольда кому-то распорола заточкой горло.
Ольга накрылась с головой одеялом, подышала на руки. Без толку. Все равно холод до костей пробирает.
– Эй! Че молчишь-то?
Изольда не унималась. Ольга решила молчать. Но Изольда снизу крепко пнула сетку кровати.
– Ну! Психиатрическая! Че молчишь? Спишь, что ль? Скажи сон-то!
Изольда была любопытна и обожала слушать про сны, чудеса и прочее такое же мистическое. Как-то Ольга пересказала ей «Светлану» Жуковского. С тех пор Изольда взяла над Ольгой шефство. Каждый вечер она требовала историю. За это не давала ее в обиду и иногда подкармливала. Вываливала на шконку сухари, сало, конфеты, басила почти нежно: «Жри давай, а то вон синяя вся, ажно черная, кони двинешь – кто мне рассказывать станет?»
– Ну, скажи, скажи. Скажи сон-то!.. Давай. Говори. Чего снилось?
Ольга со вздохом перевернулась на спину, вытянулась на тощем матраце, заложила руки за голову.
– Коридор… Длинный, страшный, стены серые, а потолка и пола как будто нет, все в таком сизом тумане… По обеим сторонам – двери, много. Я одну дверь открываю и попадаю в комнату… Такая глухая-глухая, ни окон, ни дверей. Или были окна, что ли?..
– Одноходка, значит, – подала голос Изольда.
– Что? – не поняла Ольга.
– Да комната эта твоя. Одна комната – одна ходка, значит, – объяснила Изольда. – Ну? И чего дальше-то?
– Дальше появляется в этой комнате судья, и будто бы меня снова собираются судить… А я же знаю, что суд уже был, что это неправильно, понимаешь? Я заорала и убежала…
– Кричать во сне нехорошо, – глубокомысленно изрекла Изольда. Она знала значение всех снов, что во сне хорошо, что плохо, что к дождю, а что – к свиданию…
– А в другой комнате – учитель мой, Григорий Матвеевич, – продолжала Ольга. Почему-то ей вдруг показалось важным рассказать весь этот тягомотный вязкий сон. Будто бы если она его расскажет, сон потеряет силу, сдуется и исчезнет. – Учитель старенький такой, весь сгорбленный… А в углу – девочка маленькая рисует, как будто я и не я. Он поворачивается, а лица у него… нет.
– Врешь! Как нет?! – испуганно выдохнула Изольда. – Совсем нет?
– Совсем нет.
Изольда села на койке, облокотилась спиной о стойку, сцепила руки на колене и прикрыла глаза. Пару минут она молчала.
– Меня-то художествами не образовывали, – сказала наконец Изольда. – А был у меня один светляк, хотя бывало, что и майдан гонял[1]. Жорой его звали, так он песни играл, а я пела…
Ольга уже выучила, что светляк – это вор, который днем работает. Изольда периодически про свой роман с этим самым светляком рассказывала. Повспоминав, она обычно принималась петь. «Наверное, и теперь петь станет», – подумала Ольга. В сущности, ей было все равно, будет Изольда петь или, напротив, пустится в пляс. Так, просто отметила про себя, как раньше, глядя в окно на затянутое тучами небо, отмечала: дождь будет, надо взять зонтик и положить Машке дождевик.
Машка сейчас спит, подсунув к животу плюшевого слона. Одеяло скомкано в ногах, пижама до ушей задралась… Надо Стасу написать, чтобы он окно на кухне закрывал по ночам. А то Машка опять простынет.
На нижней шконке Изольда жалобно затянула:
– Вы ответьте, братцы-граждане, кем пришит начальник. Течет речка, моет золотишко, молодой жульман заработал вышку…
Из дальнего угла опять заматерились, грохнули то ли табуретом, то ли ботинком в стену, Изольда ругнулась в ответ. На соседних койках тоже недовольно загомонили:
– Закрутила! Еще тут арию булдырить!
– Цыц, ведьма!.. Ломи копыта отсюдова!
Ольга повернулась на бок, накрыла голову подушкой, чтобы ничего не слышать, никого не видеть… Господи, да почему же Стас-то не едет? И писем не пишет. За два месяца – всего одно письмо, да и то коротенькое, пять строк. Мол, все нормально, дети в порядке, целую, пока. После этого письма – ни слова, ни звука, она измаялась вся. Что у них случилось? Может, все плохо совсем?
– Гад он. Вот и не едет! А ты – дура!
Зойка, Ольгина соседка справа, сдернула у нее с головы подушку, зашвырнула в угол:
Ознакомительная версия.
