Заговорив, она испугала меня:
— Два дня назад здесь, в Херсте, все было тихо и спокойно. А потом явилась ты. Вместе с этими ветрами из ада. Ты принесла их с собой, Лейла?
— Я приехала из Лондона, а не из ада.
Она подняла бровь, показывая, что для нее это одно и то же.
— Так, значит, теперь моя невестка умерла, а ее дочь вернулась, чтобы потребовать долю наследства?
Абигайль издевалась надо мной, но я не собиралась обращать на это внимания. Такой намек, будто я здесь лишь для того, чтобы разделить богатства Пембертонов, уже был сделан остальными моими родственниками, так что теперь я привыкла к нему и не так быстро вспыхивала.
— Я приехала сюда за семьей и поддержкой, бабушка. До этого я не была свободна, поскольку моя мать долгое время болела. Теперь я свободна и собираюсь замуж, но прежде чем я сделаю это, мне хотелось вновь увидеть свою семью.
— И эта… поддержка… В чем она заключается?
— В моем прошлом. Пять лет моей жизни, которые я хочу восстановить.
Она оставалась неподвижной. Не могу сказать, тронули ли ее мои слова, но она должна была почувствовать горечь в моем голосе, когда я говорила о болезни матери.
Затем последовал стук в дверь, и, как по команде, вошла личная служанка бабушки, неся поднос с чаем и кексами. Не говоря ни слова, она поставила его на низкий столик между нами и покинула комнату.
Как будто ничего не изменилось, моя бабушка продолжала.
— Я подозреваю, что Пембертон Херст и его обитатели оказались не такими, как ты их себе представляла. Никто не ожидал увидеть тебя снова, Лейла, так что ты должна понять, почему они так медлят признать тебя.
Для инвалида, который никогда не покидает своей комнаты, Абигайль была очень хорошо осведомлена о том, что творится в ее королевстве. В этом доме явно существовала субординация, и я подозревала, что мой дядя Генри, ее старший сын, возглавлял иерархию.
— На это понадобится время, я знаю.
Негнущимися, скрюченными от артрита пальцами моя бабушка начала разливать чай.
— Сливки и сахар?
— Пожалуйста. — Я стояла, глядя на нее, рассматривая эти пальцы без колец и гадая, как они выглядели пятьдесят лет назад, когда ее сыновья были маленькими. Я задавалась вопросом, на кого был похож великолепный сэр Джон, и каким таинственным образом он умер. Что думает бабушка об этом фантастическом безумии Пембертонов, о котором говорил Колин? Она явно слишком прагматичная женщина, чтобы верить в такую выдумку!
Другая мысль начала формироваться теперь в моем сознании: неопределенная, расплывчатая, возникшая в момент, когда Колин сообщил свою пугающую новость. И поскольку убеждение крепло, казалось, я скоро смогу выразить его вслух.
Чашка с блюдцем находилась на низком столике передо мной, хотя я все еще стояла, в то время как бабушка откинулась на спинку кресла и поднесла свою чашку к губам.
— В этом доме поколениями подается чай «Дарджилинг». Твоя мать поддерживала эту традицию в Лондоне?
Я начинала закипать. Эта старая женщина сознательно играла со мной, задавая мне общие вопросы, в то время как она должна бы показать больше обеспокоенности двадцатью годами отсутствия. И она до сих пор не предложила мне сесть.
— Мы не могли себе этого позволить, — решительно ответила я.
— Жаль. — Она сделала еще глоток и поджала свои жесткие губы. — Скажи мне, Лейла, ты когда-нибудь страдала головными болями?
— Головными болями? — Кто-то еще уже спрашивал меня об этом. — Нет, если только изредка.
— Если это когда-нибудь случится, у меня есть старое средство, которое творит чудеса, — Она сделала еще один глоток, наблюдая за мной над краем чашки. — Если у тебя когда-нибудь будут тяжелые головные боли.
— Благодарю вас, я запомню. — Я смотрела на свою чашку. Она соблазнительно дымилась.
— Знаешь, Лейла, мало что держит тебя здесь, в Херсте. Ты увидела все, зачем приехала. Вряд ли есть еще причины…
— Лишь одна, — мягко сказала я, сдерживая себя. — Те пять лет.
— Ерунда. Многие не могут вспомнить свое раннее детство. Есть люди вялые и не слишком сообразительные, они легко забывают.
— Но я должна вспомнить. По крайней мере… один конкретный день из этих пяти лет.
Бабушка Абигайль разглядывала кексы на серебряном блюдечке.
— Какой еще?
— День, когда я увидела, как мой отец убил Томаса, а потом себя.
В следующее мгновение тень пробежала по ее лицу. Если б я специально не наблюдала за реакцией бабушки, то не увидела бы этого. Но я заметила кратчайшую потерю самообладания, мгновенное изменение манеры поведения. Потом, быстро собравшись, старая женщина выпрямилась и подняла на меня свои глаза цвета черной смородины.
Так, значит, она не знала о том, что кто-то рассказал мне о том дне.
— Вероятно, это хороший повод не вспоминать о таком событии. Возможно, это защитный механизм памяти, дающий тебе возможность вести нормальную жизнь, без груза ужасных воспоминаний.
— Возможно, бабушка, я потеряла память от страха, и случилось что-то еще. Или, возможно, случилось что-то со мной.
Ее нижняя губа дрогнула.
— Но если ты видела, как умер твой отец, тебе нечего бояться, что он убьет тебя.
— Совершенно верно. Если только тот, кто совершил убийство, был мой отец… а не кто-то другой.
Я наконец произнесла это. Беспокойная мысль медленно прорастала в моем сознании. Это был удар вслепую, жест, который не имел за собой ни серьезной мысли, ни рационального объяснения. Да, по какой-то причине я должна была это сказать, дать ей понять, что я думаю. Мое сердце начало бешено колотиться.
— Возможно, пятилетний ребенок, который стоял, спрятавшись в кустах, видел третье лицо, вошедшее в рощу и убившее отца и брата. И этого действительно оказалось достаточно, чтобы вселить в ребенка такой ужас, что он мог забыть все, что видел. Это возможно?
Бабушка враждебно посмотрела на меня.
— Спорная точка зрения, Лейла. Мы знаем, что это совершил твой отец. Он был больным, с расстроенной психикой…
— Да, я знаю. Безумие Пембертонов.
Ее глаза распахнулись.
— Кто тебе сказал? И кто тебе сказал, что ты была там в тот день? Это Колин?
— Я не знаю, почему в этом доме царит такой запрет на информацию, бабушка. Очевидно, до вчерашнего дня вы были уверены, что я ничего не знаю о тех последних днях здесь. И очевидно, вы не хотели, чтобы я знала.
— Ну, это большая самонадеянность.
— Почему вы хотите держать меня в неведении о событии, которое произошло двадцать лет назад? Ясно, что разговор о нем не может быть таким болезненным. Вы боитесь, что я могу что-то вспомнить? Вы боитесь, что Колин рассказал мне об инциденте, и теперь я внезапно все вспомню? Я вдруг увижу то, чему я была свидетельницей?
