Она вскрикнула и проснулась, вся в холодном поту. Над ней склонилось чье-то лицо, и ей понадобилось несколько секунд, чтобы узнать Надю.
— Вера, Вера, проснись, — повторяла та, тряся ее за плечо. — Мы на работу уходим, а Марк сегодня приедет чего-то разгораживать, так ты его подожди. Все лучше, чем по улицам ходить. Он тебе сразу, может, и комнатку найдет… У тебя парик сполз. Ты что, пейсатая?.. Они все в париках ходят… Ну, ладно, мы побежали, а то, боюсь, опоздаем. Будешь уходить — дверь закрой на ключ, а ключ на кухне в шкафчик положи, под сахарницу.
Татьяна, моргая припухшими глазами и чувствуя себя оглушенной, двумя руками натянула сползший парик поглубже на голову. В неустойчивом мареве перед ее лицом мелькнул молчаливый силуэт худенькой Валюшки у дверей, потом дверь хлопнула и зазвонил телефон.
Сначала она не поняла, что и где звонит. Потом села, сунула руку под подушку и достала свою сумку, откуда раздавалась приглушенная трель. Покопавшись среди смятых денег, она выудила трубку и поднесла ее к уху так осторожно, как будто трубка могла выстрелить в нее.
— Танька… — поначалу она не узнала голос — он был хриплый, прерывистый, как будто язык у говорившего заплетался. — Это я. Я в Бруклине… Ты где?..
Марк был крупным мужчиной, лысеющим и неопрятным. Определить его возраст было трудно — что-то ближе к шестидесяти, но желтые, как у старого филина, глаза порой сверкали вполне молодо, когда его взгляд падал, например, на аппетитную попку молоденькой армянки, вышедшей на кухню в коротком халатике и молча заваривавшей чай. Или когда речь шла о деньгах.
Молясь, чтобы он не узнал ее, — память у Марка была еще о-го-го, — Татьяна повторяла, нервно тиская сумку:
— Мне нужна комната… желательно не здесь. Да, с мужем. Да. Сегодня. Ну, что тут удивительного — нам ночевать негде. Да, вот так вот и негде. Муж болеет, потерял работу. Да, денег на комнату хватит, а на квартиру — нет. Я работаю. Хаускипером. Какое это имеет значение? В Нью-Джерси. Пять дней в неделю. Марк, это что — допрос? Вы сдаете комнаты или нет?..
— Сдаю, сдаю, успокойся, — пророкотал Марк. — Но мне же надо знать, кому сдаю, правильно? Может, вы сбежите через неделю и денег не заплатите… всякие тут бывали. Говоришь, муж болеет? Чем?
— Ногу повредил на стройке, — сказала Татьяна, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.
— Ну, ладно, — Марк достал из кармана засаленную записную книжку. — Есть у меня одна комната. Хорошая комната, просторная. С мебелью. Да-а… Очень хорошая комната. Триста пятьдесят в месяц — это очень дешево. Продиктуй-ка мне ваши имена-фамилии. На всякий случай.
— Вера, — сказала Татьяна. Этим именем она воспользовалась вчера и решила его не менять. — Вера Вольф. Мужа зовут Георгий.
— Нелегалы? — спросил Марк, не поднимая глаз от книжки, в которой он царапал их имена.
Татьяна не знала, что ответить. Ответишь: нет, легальные, — еще, чего доброго, попросит показать документы… Она выбрала самый безопасный вариант.
— Приехали по гостевой, подали на политику, ждем.
— Ага, — понимающе протянул Марк, захлопывая книжку. Потом пристально посмотрел на Татьяну. — Из Ленинграда, небось?.. Ну, ладно. Вот тебе адрес, вот ключи. Этот — от квартиры, этот — от комнаты. Дверь из кухни, там увидишь. С тебя депозит и рент за месяц. Итого — семь сотен.
Татьяна была к этому готова. Она достала из кармана джинсов свернутые в тугую трубочку деньги — в основном, двадцатками, две пачки которых, к счастью, были среди тех, что Георгий успел сунуть ей в сумку в отеле. Остальные пачки содержали сотенные и пятидесятидолларовые купюры. Татьяна могла бы снять квартиру и даже, при желании, дом, но тогда неминуемо пришлось бы заполнять бумаги, а в их положении это было совершенно невозможно.
Марк с деланной небрежностью пересчитал деньги — его желтые глаза блеснули — и сунул их в бездонный карман своих штанов.
Татьяна взяла у него ключи и листок с неразборчиво нацарапанным адресом, прочитала адрес и чуть не рассмеялась. Судьба явно шутила с нею: это был адрес той самой квартиры на Кингс-Хайвей, где Татьяна провела первые полгода своей жизни в Америке.
— Спасибо, — сказала она, поднимая глаза на Марка. — Ну, я пойду.
— Увидимся через месяц, — добродушно ответил он, поворачиваясь к ней спиной. Но, когда Татьяна уже шла к двери, неожиданно спросил вслед:
— А мы с тобой раньше не встречались?..
Узнал все-таки, — подумала Татьяна с досадой, но, сделав над собой усилие, обернулась с удивленным видом:
— Со мной?.. Где? В Ленинграде?..
— Ну, ладно, ладно, — Марк махнул рукой. — Иди. Может, и обознался.
Шагая к метро, Татьяна заметила в пыльном окошке лавки грязный рюкзак неопределенного цвета. Она скосила глаза на свою нелепую лаковую сумку и решила, что, пожалуй, рюкзак в ее теперешнем обличье подойдет ей больше.
Хозяин все так же курил у дверей свою бесконечную сигаретку с марихуаной и чуть отодвинулся, убирая из дверного проема побитый носок старого ковбойского сапога, которым он упирался в давно не крашеный косяк.
Татьяна поздоровалась, он равнодушно кивнул. Она боком протиснулась в лавчонку и растерянно огляделась среди открывшегося ей грязного развала вещей, выброшенных хозяевами на помойку и собранных старательными бродягами для хозяина лавки за гроши. Здесь были разрозненные тарелки из некогда прекрасных французских сервизов, основательно покрытые грязью, но все еще блестевшие кое-где позолотой. Сломанные стулья. Пластмассовые мыльницы. Серебряные подсвечники начала века. Прохудившиеся кастрюли и сковородки. Стеклянные лампы, рваные абажуры, обтрепанное страусиное боа, флакончики из-под духов и выцветшие коробочки, обтянутые когда-то ярким розовым шелком. Тазы. Грязные коляски. Эмалевый кувшинчик для омовений. И маленькая копия ван-гоговских «Подсолнухов» — как лучик света из-под толстого слоя пыли и грязи.
Татьяна купила ужасный рюкзак, оказавшийся при ближайшем рассмотрении еще более грязным, а потом, не удержавшись, купила и «Подсолнухи». Равнодушный хозяин заломил за них целый доллар. Татьяна выложила деньги, там же, в лавке, запихнула картину и сумочку в рюкзак и вышла на улицу.
Ей следовало поторопиться.
До Кингс-Хайвей она добралась на метро без приключений: вагоны были почти пусты в это время дня, да никто и не позарился бы на нее в ее нелепой одежде и со страшным рюкзаком. Больше всего сейчас она напоминала одну из тех бездомных, что слоняются по улицам недавно и еще не совсем опустились.
Дом был старый, с вычурным подъездом, в узкие оконца которого были вставлены цветные стеклышки, и при взгляде на него у Татьяны чуть заныло сердце: как давно она, перепуганная обрушившейся на нее громадой Америки, впервые стояла перед этим парадным, глядя на ржавые пожарные лестницы и жесткие стебли плюща, увившие дом до самой крыши!..
