Ознакомительная версия.
– Мама! – заорала я и птичкой взлетела на верхнюю перекладину. И едва успела подтянуть ноги.
Собаки бросились передними лапами на сетку и только теперь залились оглушительным лаем. Квадратные морды огромных лохматых кавказцев я разглядела уже с обратной стороны забора. Собаки бесновались. Глаза их налились кровью. Они не лаяли, а утробно бухали, словно сваи в землю заколачивали. Страшные клыки, раззявленные пасти, слюна, вожжами висевшая на брыластых щеках…
Я показала им язык, а затем, обнаглев, средний палец. Собаки взвыли от унижения, мощные лапы принялись рвать сетку. И хотя я понимала, что стальная рабица им не по зубам и не по когтям, предпочла убраться от греха подальше.
И тут вдруг вспомнилось, как представляла себе, с какой легкостью пройдусь по местной деревенской улице. Смех да и только! Эх, где ж та милая сердцу тихая улочка Бердичева? С милыми садочками и яркими мальвами. Здесь же кроме забора и двух злобных псин – никаких признаков поселения.
Тем временем становилось все светлее и светлее, а при солнце положение дел зачастую кажется не таким уж мрачным. Я прошла еще метров сто. Вдруг деревья расступились и передо мной вырос на горном склоне огромный белый дом с красной крышей и ажурными балконами по второму и третьему этажам. На фоне темных зарослей и серых скал он показался мне огромным парусником, возникшим на горизонте. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – пробормотала я, оторопев на мгновение. – Избушки на курьих ножках в сказках остались!»
В окна мансарды ударил первый солнечный луч, отразившись от стекол, заплясал, заискрился, и вдруг я увидела радугу. Яркую, но мимолетную, на фоне темной тучи, убегавшей за гору. Говорят, на одном конце утренней радуги – ковш с любовью, а у той, что на закате, – с золотом. Кто же против того, чтобы зачерпнуть немного счастья? А с любовью… Была у меня любовь, только вся вышла. Я вздохнула. Дверцу в своем сердце я заколотила гвоздями. Пусть больно, но зато не будет повторения. Тысячи женщин живут без любви, и ничего, справляются. И даже радуются жизни. Я тоже научусь жить без любви. Вот с сегодняшнего дня и возьмусь за обучение.
Я остановилась перевести дух и оглянулась. Невысокие холмы, поросшие буйным лесом, серые и красноватые скалы, а далеко на горизонте – бирюзовая полоска, намного ярче неба, в котором копились кучевые облака. Я поняла: там море! Над головой пронеслась пестрая сойка, в кустах зазвучали переливы флейты – завел свою нехитрую песню черный дрозд. Зачирикали и задрались на ветке воробьи, а в воздухе остро и пронзительно запахло молодой листвой, мокрой травой и еще чем-то волнующим и давно забытым. Тем, что притупилось, сгладилось, стерлось в суматохе столичной жизни. А тут словно прорвалось сквозь толщу шлака и бетона.
Я задохнулась от восторга. Давно не видела такой яркой и щедрой, омытой дождем зелени, не дышала столь свежим, напоенным ароматами весны воздухом, не ощущала простора, когда хочется раскинуть руки и ринуться вниз с холма. И затем парить, как птица или воздушный змей, потому что в такие минуты все по силам, даже взлететь высоко-высоко, за облака, к солнцу, добраться до радуги, наконец. Или долететь до моря…
Эвон куда понесло тебя, Оля!
Я вздохнула. Что за щенячий восторг? Мне предстоит прожить здесь почти два месяца. И где гарантия, что через неделю и горы, и лес, и даже море не опротивеют до тошноты?
Я прибавила шагу и через пару минут уткнулась в ворота. Черные, массивные, металлические. Метра три высотой. Я поискала глазами, но не нашла кнопку звонка. И деликатно ударила кулаком. Ни звука в ответ, настолько тяжелы и значительны были ворота. Тогда я плюнула на этикет, подняла камень с земли и принялась дубасить им по металлической створке, вопя благим матом:
– Эй, откройте! Есть кто живой?
В ответ раздался утробный лай. Похоже, вернулись мои лохматые знакомцы. Сил у кавказцев было намного больше, потому что ворота загудели, когда они бросились на них лапами. И как музыка прозвучал вдруг мужской голос:
– Сейчас подойду! Не дразните собак! – И следом: – Арат, Домбай – фу! Пошли вон, кому сказал!
Ворота, видно, открывались автоматически, потому что без скрежета и лязга поползли в сторону. А я опустилась на траву и закрыла глаза. Боже, неужели мои мучения закончились?
– Что случилось?
На меня смотрел небритый и заспанный тип в тельняшке. Ему было явно за шестьдесят, и на Вадима он не походил никак: худой, тщедушный, с кривыми волосатыми ногами. Ко всему прочему мужичок вылез открывать ворота в красных семейных трусах.
Но мой вид произвел на него впечатление.
– Чего тебе? – рявкнул он. – Не видишь, куда прешь?
– Осторожнее в выражениях! – Я гордо выпрямилась. – Я не пру, милейший, а приехала в гости к Вадиму Борисовичу. Идите и скажите, что Ольга Михайловна добралась наконец до вашего чертового Члоу!
– Ольга Михайловна? – Мужик смерил меня недоверчивым взглядом. – С парашютом, что ли, выбросилась? К нам сейчас только на вертолете…
– Слушайте, – я почувствовала, что ярость накрыла меня с головой, – что вы тут топчетесь с ноги на ногу, как мерин? Доложите или, как там у вас заведено, отрапортуйте своему хозяину, что к нему приехали. А уж каким образом добрались, вас не касается. Он, думаю, без вас рассудит, как ему поступить!
Все это я не выпалила, а выстрелила, как гвардейский миномет, одним залпом. Меня просто вывернуло наизнанку от раздражения. И было отчего злиться: вместо вожделенного чая с лимоном я получила тощий набор костей и запах перегара.
Я принюхалась. Точно! Мужик крепко выпил с вечера, а закусил луком. Видно, на лице моем все прописалось яснее некуда, потому что тип в трусах отступил на шаг и прикрыл рот ладонью.
– Николай, – раздалось откуда-то сверху, – шесть утра! С кем там лясы точишь?
– Да вот, – мужик показал мне спину в выгоревшей тельняшке, – бомжиха вроде, а говорит – Ольга Михайловна!
– Сам ты бомж, причем натуральный! – буркнула я довольно мягко, потому что заметила человека, чей снимок разглядывала вчера в рекламном буклете.
Наяву он выглядел моложе и худее. Может, потому, что одежды на нем было еще меньше, чем на Николае, одни трусы, только спортивные. Но того же ярко-красного цвета.
«Оля, успокойся, у них униформа такая», – усмехнулась я про себя.
Смех – лучшее средство защиты. Чаще более действенное, чем высокомерие. Но с первого взгляда на человека, бегом спускавшегося по дорожке, ведущей от дома к воротам, я поняла, что высокомерие здесь не прошло бы однозначно. В принципе, Добров не смотрелся Синей Бородой, но почему-то у меня заныло под ложечкой.
Ознакомительная версия.
