Господи, что это было? Если бы не мужчины, угрожавшие Павлу, я бы подумала, что это землетрясение. Открыв глаза, я увидела, что дом полон дыма и напоминает скорее зону боевых действий, чем жилое помещение. Держа в руке пистолет, я подползла к двери в соседнюю комнату. Наконец-то мне стало понятно, что же все-таки произошло, — мой друг бросил гранату. Входная дверь валялась на земле, кругом разбитые стекла, но самое главное — скорчившиеся в невообразимых позах люди.
Паша лежал у батареи, широко раскинув ноги и закрыв глаза. Я подползла и приложила голову к его груди. Кажется, жив. Неожиданно один из мужчин зашевелился. Я поняла, что нельзя медлить ни минуты. Мне пришлось ударить этого типа пистолетом по голове. Мужчина затих.
— Отдохни немного. Я уеду, тогда встанешь, — прошептала я, вытирая слезы.
На столе лежала разбитая бутылка «Хеннесси», рядом стояла чудом уцелевшая рюмка, налитая до краев. Выпив ее, я повесила на одно плечо Пашкину кожаную сумку, на другое — винтовку, подобрала пистолет, принадлежавший одному из мужчин, и бросила его в сумку. Я волоком потащила Пашку к машине. Передо мной встал выбор, на какой машине лучше всего уносить ноги. Я подумала о том, что безопаснее всего ехать на Пашкиной, правда, для меня это будет тяжеловато. Я совершенно не умею управлять отечественной техникой.
Положив Пашку на заднее сиденье, я нажала на газ. В тех немногих заселенных домах, которые остались в этой деревне, зажегся свет. Люди проснулись от жуткого шума и вышли на улицу посмотреть, что случилось. Отъехав на приличное расстояние от деревни, я остановила машину, перелезла на заднее сиденье и попробовала привести Пашку в чувство. Несколько ударов по щекам не принесли желаемого результата. Сиденье было залито кровью. Как божий день ясно, что мой приятель ранен и находится без сознания. Он потерял много крови, и я могу его не довезти. Но куда?!
Не медля ни минуты, я вновь села за руль и доехала до ближайшего райцентра. Увидев указатель с табличкой больница, поехала туда. Поздно. В больнице темно. Лишь в окнах приемного покоя горит свет. Я быстро собрала волосы в пучок, натянула кепку и стала стучать в двери.
— Кого там принесли черти в такой час? — раздался заспанный женский голос.
— Откройте, человеку плохо.
Дверь открылась, и на пороге появилась старушка в белом халате и косынке. Она больше похожа на уборщицу, чем на медсестру.
— В больнице дежурный врач есть?
— Конечно! Спит врач, поздно уже. А что случилось?
— Где спит? — Я отодвинула старушку и зашла в помещение.
— А что, собственно, случилось? — попыталась возмутиться она.
— У меня в машине раненый. Может отправиться на тот свет в любую минуту.
— Господи Иисуси, — перекрестилась старушка и побежала по коридору, громко причитая: — Иван Григорич! Иван Григорич! Вставай! Там раненого привезли.
— Тише! Не ори! — услышала я мужской голос.
Через несколько секунд в коридоре появился пожилой мужичок в мятом халате. Не задавая лишних вопросов, он подошел к машине и помог достать Павла. Перетащив его на кушетку, он снял с него одежду и внимательно осмотрел рану.
— Что там? Он будет жить? — тихо спросила я.
— Не знаю. Ранен в живот. Потерял много крови. Нужно срочно оперировать. Здесь я, увы, бессилен, милая девушка.
— Как это?
— Его надо в город. В нашей больнице нет даже операционной. А до города, боюсь, он не доедет.
— Вы хотите сказать, что он умрет?
— Пуля сидит глубоко. Нужна срочная операция. Срочная! Здесь нет нужной аппаратуры и условий.
— Тогда какого черта вы здесь дежурите?
— На случай, если вдруг у вас заболит зуб, дать анальгин.
— Понятно. Вы должны его прооперировать.
— Я не могу брать на себя такую ответственность. Тем более исход, скорее всего, будет плачевный. Мне, дорогуша, в тюрьму не хочется.
— Вы считаете, что пусть он лучше умрет… Он же не дотянет до города.
— Как человек, я очень вас понимаю и сочувствую, но как врач я не имею права делать то, что не умею. Я могу связаться с городом и вызвать реанимационную машину. Это единственное, что я могу для вас сделать.
Я подошла к окну и потянула из кармана носовой платок, чтобы вытереть слезы, но моя рука нащупала сверток с золотом. Достав сверток, я взяла браслет и печатку, а цепь с медальоном убрала на прежнее место.
Повернувшись к врачу, я протянула сверток ему. Он покраснел и испуганно спросил:
— Что это?
— Золото и бриллианты. Тянет на несколько тысяч долларов.
— Взятка?
— Нет, я хочу вас вознаградить за труд.
Врач дрожащими руками взял изделие и поднес к глазам.
— Здесь написано «Граф». Кто это?
— Это фамильная драгоценность. Граф — мой отец. Теперь оно будет принадлежать вашей семье. Продав его, вы сможете купить машину или пустить деньги на другие цели.
Врач посмотрел на Павла и тихо спросил:
— А если он умрет?
— В этом не будет вашей вины. Вы должны сделать все возможное.
— А вы ему кто?
Я немного помялась:
— Жена.
— Тогда необходимо написать расписку, что вы просите сделать операцию в связи с безвыходной ситуацией. И что вы снимаете с меня ответственность в случае неблагоприятного исхода. Вся ответственность ложится на вас. Никаких претензий к медперсоналу.
— Я напишу все что угодно. Вы только начинайте, а то время идет.
Врач сунул золото в карман и направился в процедурный кабинет.
— Что, оперировать будем? — побежала следом старушка.
— Будем, баба Тася, будем.
— О господи Иисуси Христе, — перекрестилась та и протянула мне чистый листок бумаги и ручку.
Я села за стол и принялась писать. Павла раздели, положили на каталку и повезли по коридору. Опомнившись, я догнала каталку, подошла, наклонилась и поцеловала его в лоб.
— Сохрани его, господи, — перекрестилась баба Тася.
Время, проведенное в приемном покое, показалось мне целой вечностью. Иногда я задавала себе вопрос: зачем мне все это надо? И не находила ответа.
Сколько просидела в одной и той же позе, не имею представления. Час, два, три — не знаю. Может, больше. Не выдержав, подбежала к комнате, куда увезли Павла, и дернула дверь. Она была закрыта. Тогда я села рядом с дверью, прямо на пол, обхватила руками голову и хотела заплакать. Но слез не было.
Наконец дверь открылась и показалась баба Тася. Она опустилась рядом со мной, положила мою голову к себе на колени и принялась гладить.
— Что? — Я заглянула ей в глаза.
— Живой твой соколик, живой, — улыбнулась та. — Наш Иван Григорич настоящий кудесник.
