Топая по хлипкому полу с такой силой, что на Степановом столе повалилась подставка для ручек, Чернов прошагал к двери, рванул ее, чуть не сорвав с петель, и выскочил на улицу. Все время он бормотал себе под нос какие-то невнятные ругательства и угрозы. Хлопнула дверь машины, заревел мотор, и «лендкрузер», набирая скорость, вылетел с площадки.
— Обалдел мужик совсем, — сказал Белов как-то не слишком уверенно, — ну на что это похоже?
— А что ты к нему лезешь все время? И учишь, и учишь, и намекаешь, и усмехаешься многозначительно?! Что ты ведешь себя, как будто он в пятом классе, а ты в десятом?! — Степан повесил портфель на плечо и тоже прошагал к двери. — Ваши дрязги в ближайшие две недели я разнимать не собираюсь. Некогда мне! У меня труп на территории и отставание от графика опупенное! Женитесь, разводитесь, топитесь, море рядом! Делайте что хотите! — Как обычно, он гневался вполне натурально и где-то даже искренне, но все время помнил о тетрадочке, лежащей у него в портфеле, и о загадочных записях.
«Посмотрю еще, разок перед сном», — решил внутренний, скрытый от посторонних глаз Павел Степанов, а наружный закончил устало:
— Как вы мне надоели. Оба. И разбираться в ваших высоких отношениях я больше не буду, так и знайте!
Он кивнул сердитому Белову и побрел к своей машине.
На запах весеннего леса и поднимающуюся в светлом небе золотистую, как будто прозрачную луну он больше не обращал никакого внимания.
Было около десяти часов вечера.
К одиннадцати он приехал домой, ознакомился со списком преступлений, совершенных Иваном, выволок преступника из кровати, в которой он думал отсидеться, и долго орал, ненавидя себя и угождая Кларе Ильиничне. Насладившись свершившейся местью, Клара Ильинична отбыла домой, а Степан пошел к Ивану мириться. Иван лежал на своем месте бесформенным холмиком — накрывшись с головой, — и тут Степан отдернул одеяло, обнаружилось, что он уже не плачет и только бормочет что-то, строго глядя перед собой.
— Отдал бы ты меня маме, — сказал он горько, когда Степан силой заставил его сесть. В лицо отцу он не смотрел. — Я ведь тебе совсем не нужен. Мужчине с ребенком тяжело. Ребенок матери только нужен, а не отцу…
— С чего ты взял? — спросил Степан растерянно, но Иван только пожал плечами.
Впервые в жизни им не удалось помириться перед сном.
Иван так и уснул, натянув на голову одеяло и пытаясь хоть так спастись от несовершенства окружающего мира, а Степан спать не мог, пил чай из большой белой Ивановой кружки и думал.
Черт, неужели он и вправду совсем никудышный отец? За сегодняшний день об Иване он ни разу не вспомнил, а приехав ночью домой, первым делом наорал на него просто потому, что Клара Ильинична ожидала от него именно этого. Нет, его сын, конечно, совсем не ангел, и список преступлений был внушительным, но значит, ему совсем плохо со Степаном, если он попросил отдать его маме?
Леночке, которую он почти не помнил, которую вряд ли узнал бы, попадись она ему случайно на улице!
А может, действительно определить его в какую-нибудь спецшколу и забирать оттуда только на каникулы? И кто ему сказал, что ребенок нужен только матери и вовсе не нужен отцу? Убил бы идиота или идиотку, ей-богу!
Конечно, без Ивана было бы проще. Намного проще.
Жизнь была бы совсем простой и легкой без Ивана.
Степан зачем-то сунул кружку на книжную полку, вошел в слабо освещенную ночником Иванову спальню, наклонился над диваном и, вытаскивая аккуратно заправленную простыню, прижал к себе весь бесформенный узел, внутри которого был его сын. Его единственный сын Иван.
Иван спал и во сне сразу же обнял его за шею ручками-палочками.
— Я тебя так люблю, — сказал ему Степан.
Иван поудобнее пристроил голову и пробормотал, открыв на секунду бессмысленные блестящие глаза:
— И я тебя тоже сильно люблю, папочка.
После чего он освобождение и горячо засопел ему в ухо. Почему-то Степан отнес его на свой диван, положил к стенке — иногда они так спали, когда Иван был совсем маленьким, — а сам пристроился с краю.
Кое-как можно было продолжать жить.
Степан поправил колпачок стильной лампочки, чтобы свет не мешал Ивану, и, пошарив рукой, выудил из портфеля тетрадь злополучного Володьки Муркина.
«Я посмотрю совсем немножко, — сказал он себе. Он чувствовал себя виноватым в том, что даже ночью не забывал о делах. — Должен же я разобраться в том, что это такое. Хотя бы для того, чтобы представлять себе собственные дальнейшие действия».
К двум часам ночи он осторожно, как стеклянную, положил тетрадку и потер глаза, словно налившиеся свинцовой тяжестью.
Утром нужно будет все оценить заново. Ночь плохой советчик. И все-таки Степан был уверен, нет, почти уверен, что прав.
Разнорабочий Муркин по совместительству был мелким шантажистом. В тетрадочку он с дьявольской аккуратностью записывал инициалы клиентов и, возможно, заглавные буквы, обозначающие суть каждого дела. Клиентов было не слишком много, инициалы часто повторялись, из чего Степан сделал вывод, что Муркин присасывался к клиенту надолго. Очевидно, шантажировал он по мелочи, но с упорством летнего полевого овода. Было совершенно непонятно, где он брал информацию, за которую ему платили. Вряд ли он шантажировал работяг со стройки.
Последняя, самая крупная выплата — две тысячи долларов, — была назначена на шестнадцатое апреля, но привычный набор букв, завершающий каждую «сделку», отсутствовал Это означало, что сделка так и не была завершена.
Чернов нашел в котловане тело утром семнадцатого.
Степан задумчиво включал и выключал свет, рассеянно глядя в стену На стене появлялся и пропадал громадный портрет Ивана, сделанный в прошлом году в Турции.
Свет гас — и Иван исчезал.
Свет зажигался — и появлялась сияющая мордаха с кривоватыми передними зубами.
Муркина убил кто-то, кого он шантажировал. Только и всего.
* * *
Где-то что-то гудело, шумело и падало. От электрического напряжения дрожали провода и что-то словно бы звенело.
Кажется, вода.
Точно, вода. Много воды.
Целое горное озеро, голубое от близкого неба и холодное до ломоты в зубах. И чистое. Такое чистое, что в него боязно было входить, но зной уже плавился и звенел в воздухе, от него тяжелела голова и казалось, что если сейчас же не окунешься в спасительный холод, то непременно сгоришь, расплавишься под яростным, веселым, круглым и беспощадным солнцем.
Он начал входить в воду — она оказалась совсем не такой ледяной, а прохладной, струящейся, как китайский шелк, — поскользнулся, упал и сильно ударился головой.
