Ознакомительная версия.
Эти первые со сна слова уже показались мне гораздо больше похожими на правду, чем сказанные в разрушенном пионерском лагере. Я легла рядом с мужчиной, похожим на моего сына, и обвила руками его шею. Любит – не любит, потом разберемся… Сейчас, в этом сказочном доме, насквозь пропахшем листьями и травами, на дивной реке Мсте, мне хотелось быть счастливой.
А потом была баня. Иван Игнатьич принес нам свои замечательные отвары и настои. Когда их плеснули на каменку, все помещение заволокло таким пряным ароматом, который действовал не хуже сливового вина. Что там за пределами бани, за пределами домика Ивана Игнатьевича с реки Мсты, потеряло всякое значение. Сейчас существовали только мы с Егором, наши влажные тела, то и дело теряющиеся в дурманящем тумане, смешно-скользкие объятия и страсть, которую никак не утолить, потому что она может вдруг исчезнуть сама, когда осядет туман, остынет вода и придется выходить из бани на волю.
– Я люблю тебя, На-а-а-денька, – шептал мне Егор.
– Он любит тебя, – журчала вода.
– Он будет любить тебя всегда! – выкрикивали пузырьки мыльной пены и лопались от счастья.
Чуть ли не половину воскресного дня мы не выходили из-за занавески. Надо «налюбиться всласть», так, кажется, говорил Иван Игнатьич. Мы последовали его совету, и Галины расшитые простыни были безжалостно смяты. Я казалась себе двадцатилетней. Колдовские чаи с календулой делали свое дело. Я не могла оторвать своих губ от губ мужчины, которому всего несколько часов назад запрещала говорить о любви. В этот день я дышала его словами. Ими, как запахом трав, была наполнена вся дедова горница. Сам Иван Игнатьич нас не беспокоил. Даже Тумана не было слышно в саду. Весь мир будто умер, оставив за цветной занавеской только два слившихся в одно тело.
– Все!!! Все!!! – крикнула наконец я. – Не могу больше! Я с ума сойду, если ты еще раз ко мне прикоснешься! Я просто рассыплюсь на молекулы!
– Я соберу тебя из молекул, и все начнется сначала, – шепнул мне Егор и опять поцеловал в губы.
– Нет… нет… милый мой, хороший… я действительно больше не могу, да и… по правде сказать, есть что-то очень хочется… – проговорила я и села на постели.
– Фу-у-у, какая проза… – скривился Егор. – Неужели ты не сыта моими поцелуями?
– Хотелось бы чего-нибудь менее эфемерного! – рассмеялась я и принялась одеваться.
– Вот это совсем другое дело! – обрадовался при виде нас дед Горыныча, который дремал в саду на какой-то старой пальтушке, брошенной на крылечко кухни. – Солянка в печи. Горячая еще. Думаю, без меня справитесь?
Конечно же, мы справились, целуясь чуть ли не после каждой съеденной ложки. А потом еще долго и неистово обнимались на сытый желудок прямо в кухне Ивана Игнатьича.
– А ты говорила, что больше не сможешь, – смеялся Егор и целовал меня в шею.
– Ну… я же подкрепила свои силы… – смеялась я в ответ и снова сдирала с себя одежду, будто чужую кожу, по нелепой случайности налипшую на мое тело.
– Приезжайте еще, Наденька, – пригласил меня Иван Игнатьевич, когда мы с Егором уже уселись в «Жигули», чтобы ехать в Питер.
– Обязательно, – совершенно искренне отозвалась я и даже, специально для этого высунувшись из машины, поцеловала старика в сухую морщинистую щеку. Серо-голубой пес Туман долго бежал за нами вслед, но отстал, когда мы выехали на шоссе.
По мере приближения к Питеру обаяние Горыныча и его магнетическое притяжение начали потихоньку ослабевать. На Исаакиевской площади я уже не могла взять в толк, чем он опять смог меня купить. Да еще как! А ведь всего пару часов назад я была глубоко убеждена, что наконец влюбилась, окончательно и навсегда. Что ни говори: бабник – он бабник и есть, в какую глушь его ни завези. У него тысячи способов обольщения, начиная от призывных томных взглядов до ритуальной помывки с колдовскими отварами в деревенской бане. Но, черт возьми, как же все это было здорово!
Возле моего дома Егор сделал так, что я никак не могла открыть дверцу его «Жигулей».
– Не валяй дурака, Горыныч, – недовольно проворчала я. – Уик-энд прошел на самом высоком уровне. Спасибо! И дед твой мне здорово понравился! И голубая собака тоже!
– Надя, ты не забыла, что я тебе говорил во время этого уик-энда на высоком уровне?
– И что же ты такого особенного мне говорил? – довольно презрительно спросила я и с самым наглым видом уставилась ему в лицо. Сейчас, когда ослабело действие дедовых привораживающих отваров, можно продолжить месть, которую там, на Мсте, я (временно!) отодвинула на второй план.
– Похоже, придется напомнить! – бросил мне Горыныч.
Он открыл свою дверь, в мгновение ока обежал кругом и вытащил меня на улицу. После этого он кое-как запер машину, крепко прижимая меня к себе, как преступницу, только что отловленную после побега и намеревающуюся бежать вновь. Потом в обнимку и нога в ногу мы дружно промаршировали к подъезду. Хватка Егора была такой железной, что нечего было и рассчитывать вырваться. У двери в квартиру он тихим голосом генералиссимуса Сталина, которого невозможно ослушаться, приказал:
– Открэвай!
Я приоткрыла дверь на маленькую щелочку, надеясь, что Егор в нее не пролезет. Но не тут-то было! Он ворвался в коридор и припечатал меня к стене.
– Значит, не помнишь? – крикнул он так громко, что я зажала уши.
Он оторвал руки от моих ушей и еще громче объявил:
– Я люблю тебя, Надя! Я не знаю, какие тебе еще нужны доказательства?
Я тоже не знала, какие, а потому молчала, боясь поднять на него глаза. Поднимешь, а потом их будет и не отвести от него!
Зря я об этом подумала, потому что Егор взял в ладони мое лицо, развернул его к себе и впился своими губами в мои. И все. И мы будто бы опять перенеслись в домик Ивана Игнатьевича, пропахший травами, листьями и сушеными ягодами. Оказалось, что я совершенно не могу ему сопротивляться. Наваждение какое-то! Настоящая ворожба!
– Я люблю тебя, я люблю тебя, – говорил он между поцелуями, и мне ничего не оставалось делать, как верить. Вам понятно почему? Конечно – мне этого очень хотелось. Какая женщина не мечтает, чтобы ей раз десять кряду сказали о любви!
Моя голова лежала на груди величайшего бабника из всех, которых я только знала, и возлежать таким образом ей хотелось как можно дольше. Горыныч пытался что-то мне говорить, приводить какие-то доказательства своих пламенных чувств, но я даже не вникала в его слова. Ничего не хочу знать! Ни о чем не хочу думать! Мне сейчас хорошо, и пропади оно пропадом – завтра, которое в сто раз быстрее докажет, что все его доказательства не стоят выеденного яйца. В конце концов я закрыла ему рот рукой и поцеловала в колючую, небритую третий день щеку. Я собиралась руку убрать и опять запечатать его говорливый рот поцелуем, но как раз на этом этапе услышала скрежет ключа входной двери.
Ознакомительная версия.
