От ее слов у Томаса вытянулось лицо. Она с удивлением поняла, что причинила ему боль. Томас, которого она помнила, был черствым и равнодушным. Он существовал, чтобы напоминать ей, что такое предательство.
– Значит, – проговорил он, – Элис все-таки выросла. И, несмотря на недуг, неплохо орудует ножом.
Элис отвернулась, не в силах смотреть на него:
– Она была в твоей комнате, когда я сидела здесь в тот день?
Элис не собиралась спрашивать, но теперь, когда слова слетели с языка, поняла, что именно это больше всего ее угнетало: мысль о том, что сестра слышала каждое их слово, зарываясь лицом в подушку, чтобы не выдать себя смехом. Быть может, Натали оставила в этом доме настолько глубокий след, что даже приливы и отливы восьми лет не сумели его стереть, и запах, который Элис учуяла в гостевой комнате, был шлейфом ее духов.
– Если ты так думаешь, то все равно мне не поверишь, что бы я ни сказал, – его лицо было красным – от огня, от выпитого. – Поразительно. Прошли годы, но я до сих пор чувствую, что должен оправдываться. Возможно, оттого, что твое высокое мнение было в числе тех немногих вещей, которые имели для меня значение.
– Мнение четырнадцатилетней девочки? Вряд ли. Когда я думаю, как мои родители тебе доверяли…
– Твои родители были далеко не святыми, Элис. Мягко говоря, они были обычными людьми, которые сделали несколько очень больших ошибок. Не выставляй их идеальными. Этот канат слишком тонкий, чтобы кто-то сумел по нему пройти. А что до Натали…
Элис нетвердо поднялась на ноги, распаленная алкоголем и яростью:
– Не называй ее имени. Я не хочу его слышать.
Она бросилась на него изо всех сил, что у нее оставались. Руки почти не слушались, но она все равно молотила ими по его груди. От каждого удара по ее телу спиралью расходилась боль, будто по костям стучали молотком.
Томас стоял как вкопанный и не предпринимал попыток себя защитить. Гнев иссяк так же быстро, как и вспыхнул, и Элис осела на пол у его ног. Непослушные лодыжки подогнулись под ее весом, голова рухнула на колени. Ее грудь так тяжело вздымалась, что ей стало страшно задохнуться, и в перерывах между всхлипываниями она выдавила:
– Я боюсь. Я всего боюсь. Постоянно.
Томас коснулся ее головы и неловко погладил. Элис вспомнила, каким он был с Нилой, как брал собаку на руки и мял ей макушку костяшками пальцев, пока она не закатывала глаза и не начинала медленно постукивать хвостом по его груди. Но теперь рука Томаса гладила ее волосы, его пальцы тонули в ее кудрях, легко скользя по краю лица.
Он сел на пол рядом с ней:
– Существуют веские доказательства обратного.
Это рассмешило Элис. Из всех ее знакомых только Томас мог сказать такое – веские доказательства обратного.
– Ты не можешь говорить, как нормальные люди?
– Я всего лишь имел в виду, что если ты действительно всего боишься, то хорошо это скрываешь. Ты не позволила этой болезни…
– РА. Это нужно проговаривать. Ревматоидный артрит.
– А ты, я вижу, по-прежнему имеешь привычку перебивать. Ты не позволила РА остановить тебя. Ты не позволила тому, что случилось с твоими родителями, остановить тебя. Ты заканчиваешь обучение, ты…
– Я бросаю. Ухожу из колледжа. Вот почему я здесь. Становится слишком трудно. Я уже не справляюсь.
– Не справляешься? Или у тебя не получается делать все идеально?
– Это одно и то же.
– Для большинства людей нет.
Элис уронила голову ему на плечо и растворилась в его запахе: влажной шерсти и пыли, табака и пьянящего аромата виноградого сусла. Рука Томаса приблизилась к ее ступне, и его большой палец повторил дугу ее подъема, места, где ее кожа по-прежнему была как шелк. Элис задумалась, трогал ли ее там кто-нибудь другой, кроме врачей, которые поворачивали ее лодыжку и так и эдак и просили описать, как именно ей больно.
Она закрыла глаза, а когда открыла, подняла их к потолку. Знакомый вид напомнил о дне, когда она увидела рисунок Натали. Она отдернула ногу.
– Элис.
– Нет.
– Это не то, что ты думаешь.
– Не оскорбляй меня. Я никогда не считала тебя предсказуемым, Томас, поэтому не говори того, что сказал бы любой другой – что ничего не было.
– Думаешь, я спал с ней? С девочкой-подростком?
Элис шумно сглотнула:
– Да. Я думаю, что твое эго позволяет тебе практически все и находит этому оправдание.
Томас отвернулся, но не убрал руки с ее плеча, мягко поддавливая на него кончиками пальцев.
– Сколько было Натали? Семнадцать? Это было бы противозаконно, Элис. Не говоря уже об аморальности.
– Я видела рисунок. Воображение не бывает настолько хорошим, – она упрямо выставила вперед подбородок и стряхнула руку Томаса со своего плеча. – И настолько точным.
– Она позировала мне, да.
– Обнаженной.
– Голой как сокол.
– По-твоему, это смешно?
– Отнюдь. Я просто надеялся, что ты оценишь птичий эпитет. Видимо, напрасно. Но, признаться, все это заставляет меня задуматься, насколько хорошо ты знаешь свою сестру.
– К чему ты клонишь?
– Натали никто не назвал бы скованной или замкнутой. Я не просил ее раздеваться. Она пришла ко мне однажды днем и спросила, не мог бы я нарисовать ее портрет. Сказала, что хочет подарить его своему парню. Я согласился и пошел в другую комнату за альбомом и карандашами. Когда я вернулся, твоя дорогая сестричка стояла здесь уже без платья. Sans vêtements[25]. Ее не обрадовало, когда я заявил, что не буду с ней спать.
– Хочешь сказать, она просила тебя об этом?
У Томаса сделался страдальческий вид.
– Да, Элис. Она просила меня. Натали злилась, и у нее на то было много причин. Она была издерганной. Думаю, она хотела переспать со мной, чтобы самоутвердиться.
– Я не понимаю.
– Неужели?
Томас пристально на нее посмотрел, как будто пытался что-то решить, потом покачал головой и закрыл глаза.
– В таком случае мне лучше промолчать. А вообще, кто знает? Может быть, Натали подозревала, что я скажу «нет», и проверяла силу своих чар. Или ей просто захотелось того, чего она не могла получить.
– Натали? Верится с трудом.
– Разве тебе никогда не хотелось чего-то, чего ты не могла получить?
– А ты как думаешь?
Она выставила вперед руки, боясь представить, какой он ее видит. Чудовищные углы пальцев, крючковатые, напухшие суставы. Как будто ее сложили из запасных частей. В голове у нее был список «хочу», который она никогда не проговорит вслух, в котором никогда не признается из страха, что все подумают, будто она себя жалеет. Я хочу снова держать в руке анатомический скальпель. Я хочу гулять в лесу одна. Я хочу, чтобы меня перестали спрашивать, как я себя чувствую, как держусь. Я хочу забыть имена всех докторов и медсестер, которых знала, а также имена их жен, мужей и детей. Я хочу покупать одежду, которая застегивается на пуговицы, и обувь с узкими носками. Я хочу, чтобы все прекратили советовать мне понизить планку…
