Ознакомительная версия.
– Людям редко нравится, когда рядом с их престарелыми богатыми родственниками неожиданно появляется посторонний чужой человек, – и, чуть склонив набок головку присущим ей естественным неосознанным движением и хитро усмехнувшись, она придала своему голосу таинственности: – А вдруг я охмурю вашу бабушку, и она отпишет мне все ваши богатства семейные.
– По мне так и слава богу, – усмехнулся Вершинин.
– Да глупости какие! – преувеличенно перепуганно отмахнулась девушка и рассмеялась звонко. – Нет уж, спасибо! Разбирайтесь со своим барахлом сами. Ваши родные и так меня через зубы терпят, смешно, конечно, но иногда напрягает.
А он вдруг шагнул вперед, сократив расстояние между ними на тот самый шаг, что она отступила, протянул руку, дотронулся кончиками пальцев до ее щеки и тихо сказал голосом, вызвавшим в ней предательские горячие мурашки, побежавшие по позвоночнику:
– А веснушки пропали, – улыбнулся и словно приласкал, провел еще раз по ее коже пальцем.
– Да, – подтвердила она почти шепотом, отчего-то вмиг севшим голосом. – В одиннадцать лет начали тускнеть, а в четырнадцать совсем исчезли.
– Жаль, – сказал он и опустил руку, но не отошел, находясь все так же близко, и посмотрел ей в глаза. – Я их помню. Три справа и три слева. Ты была очень забавной девочкой. Такой симпатичной, задорной, шебутной, с рыжими кудряшками, торчавшими в разные стороны, с этими веснушками и так умильно складывала ручки. И смотрела своими огромными глазищами, – перешел он вдруг на «ты», окончательно околдовывая ее своим завораживающим тихим голосом, и добавил еще тише, почти шепотом: – Они остались такими же темно-синими, как в детстве. Я все думал, какие у тебя стали глаза.
– Та-ак, – наклонив к нему голову, спросила с театральным сомнением она, тоже перейдя на «ты». – Это что ты сейчас делаешь? Охмуряешь меня, что ли?
– Ну, есть немножко, – рассмеялся Григорий и сделал шаг назад.
– Это, надо полагать, у тебя такая сила привычки охмурять каждую попавшуюся на пути женщину? – предположила Марьяна.
– Нет, – честно признался он и даже головой покачал. – Но тебя мне почему-то захотелось поохмурять немножко. Может быть, за то, что подбила меня попрыгать и сбежала, оставив в недоумении.
– Фи, – назидательно попеняла ему Марьяна. – Григорий Павлович, мелкая месть – это как-то недостойно для человека вашего масштаба.
– Хрен бы с ним, что недостойно, зато иногда приятно освежает, – и, выдохнув, по-деловому, энергично предложил: – Ну что, идем обедать? Что тут у тебя брать-нести?
«Действительно, и что это было?» – думала про себя Марья во время происходящего обеда, все поглядывая на Григория Вершинина, сидевшего по правую руку от бабушки и с явным удовольствием принимавшего участие в пьесе под названием «Семейный обед в родовом гнезде» с очевидным конфликтом участников постановки.
Началось все, разумеется, еще до рассаживания за стол – прибывавшие постепенно родственники с порога ошарашивались присутствием на семейной сходке Григория, явно неплохо себя здесь чувствовавшего и еще более явно не собиравшегося никуда уезжать. Но все свои возмущения родня в количестве девяти взрослых плюс десятый восемнадцатилетний Кирилл, сын Марины, и одиннадцатой Инги, ее же дочери четырнадцати лет, держали при себе, открыто не высказывая. Дети же Константина и Ольги десяти и семи лет за общий стол взрослых не попали, им накрыли в малой гостиной у телевизора, поэтому их мнение по поводу объявившегося дядьки во внимание не принималось.
Глафира Сергеевна восседала во главе стола, справа от нее Григорий, за ним Марьяна, слева, напротив, его отец Павел Петрович с мамой Елизаветой Викторовной. И между ними пятерыми все время шла оживленная веселая беседа, в которую Глафира Сергеевна периодически и с почти открытым сарказмом пыталась втянуть и остальных.
Попытки эти не увенчались успехом – одиннадцать человек, словно отделенные от пятерки расслабленных и живо общающихся родственников невидимой стеной, разделившей сидящих за столом на два лагеря, были напряжены, обменивались между собой короткими фразами, по большей части отмалчиваясь, и настолько явно находились в недовольстве сложившейся ситуацией, что это можно было почувствовать почти физически.
И понятное дело, что не произойти что-нибудь, что бы взорвало наконец или просто разрядило нарастающее напряжение между двумя «группировками», не могло, и оно таки случилось. Не выдержал Виталий и на очередное обращение Глафиры Сергеевны к бойкотирующим родным взорвался праведным гневом.
Швырнув накрахмаленную белую салфетку на стол резким раздраженным движением, он подскочил с места, шумно отодвинув стул, и возмутился:
– Сколько можно, ба?! – Он аж раскраснелся он гнева. – Зачем устраивать этот спектакль?! Все знают, что ты благоволишь к своему Гришеньке, совершенно ослепнув от обожания, и не хочешь видеть и понимать того ужасающего факта, что он убил деда! Всем давно понятно и известно, что это он! Между прочим, твоего любимого мужа убил!! Отравил хладнокровно и расчетливо!!
– Ну, наконец-то! – усмехнулся Григорий, изобразив преувеличенную радость. – А то я что-то не понял: куда делось ваше кипучее дружелюбие в мой адрес.
– А ну-ка, – жестким голосом потребовала Глафира Сергеевна, строго глянув на Виталия, – сядь-ка на свое место, мальчик!
– Он давно уже не мальчик! – тут же взвилась возмущением мать Виталия. – Он взрослый солидный мужчина! Кстати, известный и востребованный дизайнер! И говорит то, о чем мы все думаем, но молчим!
– Валя права, мама! – поддержала невестку Алевтина. – Вы посмотрите, он над нами еще и издевается! И Виталий прав! Сколько можно потакать твоим неразумным решениям? Мало того, что ты сделала Григория самым доверенным и близким тебе человеком, игнорируя тот факт, что он убийца отца, так ты еще и приваживаешь в доме чужих людей! – посмотрела она на Марьяну, прищурившись, словно расстреливала взглядом. – Это совершенно недопустимо и явно неадекватно! И нам давно понятно, что ты не в себе!
– Детка, детка, детка, – медленно произнося слова с нажимом, остановила дочь Глафира Сергеевна. – Если бы ты интересовалась моим здоровьем и жизнью, то доподлинно бы знала, что я регулярно прохожу обследование у всех врачей в ведомственной клинике, к которой прикреплена, как вдова Петруши. То есть в той, что подчиняется еще и органам безопасности. И у меня есть справки, удостоверяющие мою полную вменяемость и дееспособность. А еще! – вдруг загремела она голосом, полным силы и металла. – Если бы моя дочь и ее муж, моя невестка и мои внуки интересовались моей жизнью, они бы двенадцать лет назад, после прочтения завещания Петра Акимовича спросили: «А на какие средства, мама, ты живешь, если отец не оставил после себя никаких накоплений?» На что ты живешь, мама, если у тебя самая минимальная пенсия, поскольку ты была домохозяйкой, плюс небольшая доплата государства за мужа и копеечные роялти с его изобретений? На что, мама, ты содержишь усадьбу и платишь Евгении Борисовне? На какие деньги ты лечишься и покупаешь продукты? А еще спросила бы, дочь моя, на какие деньги, мама, ты накрываешь нам такие столы и кормишь-поишь всех нас, когда мы приезжаем? Ведь ни ты, ни все остальные ни разу не привезли мне даже конфет в подарок, не говоря уже о каких-то продуктах? А, Алевтина?
Ознакомительная версия.
