Симона допивала третий бокал изысканного шампанского «Поль Роже», слушая Поппи, которая с сияющими глазами говорила ей, каким чудесным был Франко – он был сама доброта и галантность; он делал все, чтобы она почувствовала себя самой желанной женщиной на свете, самой обожаемой; какое наслаждение дарил он ей в постели – и давал ей понять, что она дарит ему не меньшее счастье, и вскоре Симона начала терять терпение.
– Ты мне ничего нового не открыла о том, что происходит на простынях, – сказала она резко. – Так бывает всегда. У меня такое чувство возникало только с двумя мужчинами за всю мою жизнь, и оба раза мне пришлось сожалеть об этом. Как только они поняли, что я ими очень дорожу и действительно люблю их, они начали относиться ко мне по-другому. Они заставляли меня ждать, кусать ногти от отчаяния и мучаться, думая о том, где они сейчас. Иногда они не приходили вообще, и скажу тебе, Поппи, это были самые длинные и страшные ночи в моей жизни. Они вели себя так, словно я принадлежу им как вещь, и хотя моя гордость нашептывала мне, что с меня хватит, но я была не в состоянии послушаться ее советов – они слишком много значили для меня. Конечно, потом я пришла в себя и решила выбросить из головы всю эту романтическую чепуху и завязывать более спокойные и поверхностные отношения – такие, где я играю главную роль. Верь мне, дорогая, – добавила она, прикасаясь к волосам, которые она на этой неделе подкрасила хной – в тон своему лимузину и бирманским рубинам, – так спокойнее жить. Чувствуешь себя счастливее.
– Но Симона, ты ведь так много теряешь! – воскликнула Поппи. – Я иногда тоже так думала, но ведь с Франко все иначе. Только взгляни на меня!
Она закружилась от счастья перед Симоной – легкие юбки ее воздушного серого шифонового платья облаком взлетели вокруг ее стройного тела, в руках был бокал шампанского, и лицо ее дышало радостью жизни.
– Разве я не изменилась? Разве любовь не изменила меня?
Симона взглянула на портрет Поппи – Франко настоял, чтобы Поппи перенесла его из библиотеки в свою комнату, – а потом на свою подругу.
– Да, должна признать, что ты совсем другая женщина, – сказала Симона, снова наполняя бокал. – И надеюсь, что это к лучшему.
– О-о, Симона! – закричала Поппи отчаянно. – Как мне убедить тебя, что любовь дороже всего на свете? Что это самое главное в жизни? Что она важнее всего? Важнее богатства, важнее славы…
Ее лицо дышало такой искренностью, когда она добавила:
– Любовь – это как шампанское! Его надо выпить, опьянеть – и тогда… А-а-х!
Она упала на голубой парчовый диван и засмеялась счастливым смехом.
Симона взглянула на нее лукаво.
– Но предмет твоей любви что-то слишком далеко отсюда? Франко все время в Неаполе, а ты – здесь?
– Франко очень занят, – ответила Поппи, защищаясь. – Он сказал мне, что на нем лежит ответственность за очень важные и бесконечные дела. От этого легли морщинки на его лице. Ему всего лишь за тридцать, ты знаешь – как…
Она едва не сказала – как Грэгу, но запнулась. Поппи подумала, что ее затаенные мысли просятся наружу. Она не позволяла себе даже думать о Грэге или о тех прошедших годах.
– А разве это не подходящий возраст для женитьбы? – спросила Симона, глядя на реакцию Поппи. Несмотря на изысканную наружность, Поппи осталась наивной и искренней. Но как ей удавалось содержать такой преуспевающий бордель и оставаться по-прежнему чистой и невинной, Симона не могла понять, как и то, как Поппи могла так безумно влюбиться в Франко Мальвази и не знать, что он был одним из самых хладнокровных, жестоких королей преступного мира. Если бы она не была настолько уверена, что Франко по-настоящему любит Поппи, она была бы очень напугана и обеспокоена за жизнь Поппи.
– Может быть, – ответила Поппи уклончиво. – Но у нас есть своя маленькая ферма в Монтеспане, где мы встречаемся и спасаемся от натиска наших дел. Это просто рай, Симона, – свежий деревенский воздух и теплое молоко, только что от коровы; свежее масло и яйца, которые мы разыскиваем в сарайчике, где несутся куры… А овощи, овощи! Прямо с грядки! И большая кровать с пуховой периной! Разве это не счастье? Мы словно двое простых селян, когда живем в Монтеспане.
– М-м… Ты говоришь совсем как Мария-Антуанетта! Она, наверное, думала то же самое, когда играла роль молочницы в Версале – а вспомни, как она кончила, – отрезала Симона.
Раздался стук в дверь, и появился Уоткинс.
– Там в столовой два джентльмена. Они хотели бы видеть вас, мадам, – сказал он Поппи.
– Кто они, Уоткинс? – спросила она, глядя со вздохом на Симону. – Не могла бы одна из девушек поговорить с ними вместо меня?
– Они уже обедают с Вероник, мадам. Это – не наши постоянные клиенты, и один из них… м-м… очень шумный. Как раз он настаивает на том, чтобы увидеться с вами, мадам.
– Скажите им, что я обедаю, Уоткинс, – снова со вздохом сказала Поппи. – Я постараюсь выйти к ним позже.
– Наверное, два мота, у которых выгорело удачное дельце – уж точно, – предположила Симона. – Они, наверное, хотят рассказать своим друзьям, когда вернутся к себе домой, что встречались с таинственной Поппи в Париже в знаменитом Numéro Seize.
Поппи нахмурилась.
– По крайней мере, их должны были рекомендовать два человека, если им удалось войти сюда, – заметила она. – Так что с ними не должно быть проблем, даже если они и в самом деле шумные.
Грэг снисходительно наблюдал, как Чарли осушал очередной бокал кларета.
– У вашего друга хороший вкус, – улыбнулась Вероник. – 1896 год был удачным для виноделия, хотя я бы рекомендовала вам шато-икем и… токай на десерт.
– Я боюсь, что, если Чарли дорвался до вина, его уже не остановить, – сказал Грэг извиняющимся тоном. – Он очень простодушный – каким и был всегда.
– Понимаю, – сказала она, кивая головой, и ее тяжелые серьги в виде капелек топазов и бриллиантов засверкали. – Вот почему он продолжает настаивать на встрече с Мадам.
Подозвав официанта, Грэг заказал бутылку токая, и Вероник улыбкой поблагодарила его, наклонившись над маленьким горшочком с крем-брюле, карамельки в котором очень подходили по тону к ее широко раскрытым глазам с тяжелыми ресницами. Было что-то ленивое, дремотное в этих глазах, подумал Грэг, и от нее исходила мягкая, словно мурлыкающая чувственность – она была похожа на кошку, которая облизывается на сметану.
– Так когда же мы, наконец, увидим мадам? – спросил изнемогший от ожидания Чарли.
– Чуть-чуть позже, – успокаивала его Вероник. – После того, как мы допьем это чудесное вино.
– Одну минуточку, – сказал Чарли, нахмурившись. – Мы же не можем называть женщину просто мадам, когда заговорим с ней. Ради бога, как ее имя?
