– Как называется?
– «Клюшки». Неплохое название, да?
– Несколько прямолинейное, – хмыкнул Лекс.
– «Клюшки», а не «Шлюшки», дурак.
– А-а… Умно, – пробормотал Лекс через целую вечность, сообразив наконец, что к чему. Признаваться, что я сама допустила ту же ошибку, было излишним. – Наверное, многие путаются.
– Все зависит от того, как произносить.
Я на разные лады забубнила «шлюшки-клюшки».
– А… Помнишь, Алиса играла в «королевский крохей».
– Да, точно! – обрадовалась я. – И вместо клюшек у них были фламинго.
– Этот мужик, Льюис Кэррол, сидел на наркотиках, – глубокомысленно заметил Лекс. – Точно тебе говорю. Небось с утра до ночи под кайфом ходил.
– Ага, когда не фотографировал маленьких девочек, одетых как шлюшки.
– Как кто? – тупо спросил Лекс.
– Как шлюшки, а не как клюшки.
Мне вдруг показалось, что мы разыгрываем сцену из какой-то дурацкой комедии. Только по роли полагалось сидеть в дешевой забегаловке, а не шататься по улице. И чтобы меня играла… э-э… Дженнифер Тилли.
– Если бы кто-то играл тебя в кино, кого бы выбрал?
Лекс задумался, нисколько не смущенный резким поворотом в разговоре.
– Того парня, что играл Джои в «Друзьях»[23], – сказал он наконец. – Мне всегда казалось, что он делает вид, будто глупее, чем на самом деле, и благодаря этому вечно выходит сухим из воды.
Ответ Лекса меня впечатлил. Я ожидала, что он назовет кого-нибудь очевидного – Джонни Деппа или Леонардо ДиКаприо на худой конец. Но Лекс действительно походил на Мэтта Леблана, пока тот не расжирел.
– Хорошо, да? – самодовольно добавил он. – А ты небось думала, что я назову Джонни Деппа.
– Вовсе нет, – солгала я.
– А как насчет тебя?
– Дженнифер Тилли. Такая, с темными волосами и странным голоском.
– Боже, она мне очень понравилась в «Связи».
– Она там играла лесбиянку, – заметила я. – Тебе бы и принцесса Анна понравилась бы, если вдруг стала бы тискать какую-нибудь девицу.
– Не совсем. В этом есть резон, но все-таки. А писклявый голос? Я не про Анну. Хотя она многим сто очков вперед даст.
– Знаю, – ответила я, скорчив рожу. – Дженнифер придется дать обещание разговаривать нормально, а не пищать как детская игрушка.
– Разве я сказал, что голос Дженнифер мне не нравится?
Я толкнула его, он толкнул меня в ответ. Мы устроили потасовку, выпуская пар, чтобы снять напряжение. Бог свидетель, нам было отчего переживать. Лекс прятался от правосудия; я его покрывала; нашу общую знакомую недавно задушили; а мы так и не обсудили, что случилось с нами в туалете на Хокстон-сквер. Как сказали бы американцы, у нас имелись проблемы.
– Смотри-ка, – сказала я, парируя тычок Лекса, от которого наверняка вылетела бы на проезжую часть, – это уже Вторая авеню. Где-то здесь.
– Знаешь, – задумчиво протянул Лекс, – где-то я уже слышал название этого бара.
– Понятное дело. Ты и там ведь наверняка побывал. Наш пострел везде поспел. Как это тебе удалось? Расщепил себя на части и тусовался сразу в нескольких местах?
– Кончай язвить, – обиделся Лекс. – Как раз здесь я и не был. Мне просто знакомо название, ясно?
Он на время отказался от американизмов, к великому моему облегчению. Но благодарить я его не стала, сосредоточившись на поисках бара. Спросить было некого – немногочисленные живые души неслись по улице с такой скоростью, словно объявили воздушную тревогу, и они торопились в бомбоубежище. Пока я вертела головой, мимо быстро прошла девушка в вязаном шлеме камуфляжной раскраски, закрывавшем все лицо, и армейской шинели. Я недоуменно смотрела ей вслед. Это что, крайний случай городской паранойи? Или, может, у нее все лицо в прыщах?
На поиски бара пришлось потратить время. В этих краях чем более модным считает себя бар, тем лучше он прячет свой вход за невзрачными и крайне неприветливыми кирпичными стенами, уходящими вертикально вверх. Звукоизоляция у стен отличная, так что единственный признаком бара был небольшой табурет сюрреалистического вида, стоявший прямо на тротуаре. Даже самые обычные бары здесь корчат из себя ночные клубы.
Наконец мы отыскали дверь, распахнули ее, и из помещения вылетел хип-хоп, мигом расцветив угрюмую улицу. Вышибала, подпиравший стену, окинул нас шаблонным взглядом: дескать, ведите себя прилично. В его тусклых глазах угрозы было не больше, чем в фарфоровых глазах чучела. Внутри царил роскошный и чувственный полумрак, словно мы, подобно Алисе, попали в шкатулку, обшитую изнутри красной и золотой парчой. С потолка вместо люстр свисали алые китайские фонарики, а столики прятались за занавесями из бордового бархата. Бутылки, поблескивавшие за стойкой бара, казалось, заполнены золотистым светом. Я даже слегка разочаровалась, когда обнаружила, что на Ким нет вышитого китайского халата из рубинового атласа. Укороченный топ из черной джинсы смотрелся, правда, неплохо, но, на мой взгляд, Ким могла бы приодеться под стать интерьеру.
– Похоже на фильмы, в названиях которых есть слово «шанхайский», – заметила я, присаживаясь у бара и одобрительно озираясь.
Ким оделяла напитками каких-то яппи на другом конца стойки. Я помахала ей рукой, она в ответ скорчила рожу и кивнула на клиентов.
– «Шанхайский экспресс», – подсказал Лекс. – С Марлен Дитрих.
– И «Шанхайский сюрприз». Помнишь, все эти сцены в казино?
Ким с улыбкой подошла к нам.
– Привет, Сэм. Рада, что добралась.
– А здесь классно! – восторженно сказала я. – Так Голливуд в сороковых изображал опиумные притоны.
– Классно, правда? – согласилась она. – И работать тут приятно. Впрочем, с танцами было еще лучше.
– А что случилось с танцами?
– Случился Рудольф Джулиани. Это мэр Нью-Йорка, – объяснила она в ответ на моей непонимающий взгляд. – Джулиани всерьез взялся за уличную преступность. Поначалу все было хорошо, но затем барам запретили устраивать танцы. Так что теперь, если, скажем, один-единственный пьянчужка вздумает поплясать, нас могут закрыть. Для того тут и нужен вышибала.
– Ты хочешь сказать, что он ходит по залу и не позволяет людям дрыгать ногами? – удивилась я.
Ким рассмеялась.
– Ну, примерно. Иногда это немного раздражает. Но знаешь, все ведь знают, что танцевать нельзя. Гляди.
Она показала на стену у себя за спиной, где на красном фоне золотыми буквами было выведено «НИКАКИХ ТАНЦЕВ».
– А если извиваться, но ногами не двигать? – поинтересовалась я.
– Это на грани допустимого. Раскачиваться мы позволяем, а извиваться – это уже предосудительно.
