Но в этот маленький рай традиционно съезжались богачи – охотиться на оленей и диких кабанов, собирать раковины, ловить рыбу в реке и океане.
В летнюю послеобеденную жару они отдыхали на верандах, а рабы разносили бокалы с холодным лимонадом. По вечерам в бальном зале господского дома в свете свечей, мерцающих в хрустальных люстрах, кружились блестящие пары, в карточном зале, попивая отличный южный бурбон[1] и дымя толстыми кубинскими сигарами, беспечно играли в карты мужчины.
Тогда «Приют» был замкнутым мирком для избранных, символом образа жизни, обреченного на гибель.
Отдыхающие до сих пор приезжали на остров, несмотря на его уединенность, а может быть, и благодаря ей. Чтобы сохранить собственность, Хэтуэям пришлось превратить часть дома в гостиницу.
Брайан знал, что его отец ненавидит каждый шаг, даже звук шагов посторонних на своем острове. Только по этому поводу – и Брайан это помнил – спорили его родители. Аннабелл хотела открыть остров большему числу туристов, привлечь сюда людей, создать круг постоянных гостей, оживить жизнь острова. А Сэм Хэтуэй настаивал на том, чтобы сохранить все неизменным, нетронутым, и контролировал число отдыхающих и экскурсантов, как скряга, неохотно выдающий мелкие монетки. И, в конце концов Брайану стало казаться, что он понял, почему его мать сбежала, – здесь ей не хватало людей, лиц, голосов.
Теперь же для Сэма Хэтуэя этот остров превратился в памятник неверной жене. Это был его счастливый дар и его проклятие.
Однако, несмотря на все свои старания, отец не мог остановить изменения, как не мог остановить наступление на остров океана.
Брайан и сам не приветствовал изменений, но в гостинице они были необходимостью. А гостиницу он любил и, если честно, наслаждался даже выполнением своих повседневных обязанностей. Брайан любил и постояльцев. Ему нравилось слышать чужие голоса, наблюдать за чужими привычками, слушать разные истории из чужих жизней, чужих миров.
Он не имел ничего против других людей – до тех пор, пока они не выказывали намерения остаться. А впрочем, в глубине души он не верил, что люди могут оставаться здесь надолго.
Вот Аннабелл не осталась.
Брайан поднялся, испытывая смутное раздражение от того, что шрам двадцатилетней давности неожиданно запульсировал, как открытая рана. Стараясь не обращать внимания на боль, он отвернулся от ручья и направился по вьющейся тропинке вверх, к «Приюту».
Выйдя из леса на ослепительный свет, он зажмурился. Солнечные лучи разбивались о струю фонтана и превращали каждую капельку в радугу. Брайан окинул взглядом сад. Буйно разросшиеся тюльпаны выглядели вполне прилично, гвоздики казались несколько взлохмаченными… А это что за багровое чудище, черт побери? – спросил он себя. Вообще-то Брайана можно было назвать в лучшем случае посредственным садовником, но он старался содержать территорию гостиницы в порядке. Отдыхающие платили деньги и хотели радовать не только свои желудки, но и глаза: кроме вкусной еды, они желали наслаждаться начищенным антиквариатом и ухоженными садами.
Итак, чтобы привлекать постояльцев, необходимо содержать «Приют» в отличном состоянии, а это требует бесконечных часов тяжелого труда. Но без платных гостей вообще неоткуда было бы взять средства, дом бы давно разрушился. Бесконечный цикл! – думал Брайан, хмуро глядя на цветы. Змея, заглатывающая собственный хвост. Капкан без ключа.
– Агератум.
Брайан резко вскинул голову. Голос он узнал сразу, но пришлось прищуриться, чтобы разглядеть его хозяйку, которой солнце светило в спину. Брайана всегда раздражало, что она умеет подкрадываться так незаметно. Впрочем, он давно уже привык считать доктора Керби Фитцсиммонс незначительным раздражителем.
– Агератум, – повторила Керби и улыбнулась: она знала, что раздражает его, и считала это большим достижением. Ей понадобился почти год, чтобы добиться хотя бы такой реакции. – Тот цветок, на который ты таращишься, Брайан. А вообще-то твоим садам необходим уход.
– И до них дойдут руки, – пробормотал он, прежде чем воспользоваться своим самым действенным оружием – молчанием.
Ему всегда становилось не по себе в обществе Керби. И дело было не только в ее внешности, вполне привлекательной, если вас интересуют изящные блондинки. Брайан считал причиной своей неловкости ее поведение – полную противоположность изяществу и деликатности. Непоколебимо уверенная в себе Керби, казалось, знала понемногу обо всем на свете и не стеснялась идти напролом.
Ее голос всегда напоминал Брайану о высшем обществе Новой Англии. Или – когда он бывал менее снисходителен – о «проклятых янки». Впрочем, ее лицо раздражало его еще больше: типичные скулы янки, привлекающие внимание к глазам цвета морской волны, слегка вздернутый нос, а особенно – безупречный рот: не очень большой и не очень маленький.
Брайан все ждал известий о том, что Керби заколотила маленький коттедж, унаследованный от бабушки, и вернулась на материк, отказавшись от намерения открыть здесь клинику. Но один месяц сменял другой, а Керби не уезжала, медленно, но верно вплетаясь в жизнь острова.
И овладевая его мыслями.
Продолжая насмешливо улыбаться, Керби откинула с лица волну ниспадающих до плеч волос цвета спелой пшеницы.
– Прекрасное утро!
– Еще рано.
Брайан сунул руки в карманы: когда Керби была рядом, он никогда точно не знал, что делать с руками.
– Ну, для тебя-то не слишком рано. – Наклонив голову, Керби смотрела на него, и это зрелище ей нравилось. Но пока ей дозволялось только смотреть: завоевать Брайана Хэтуэя оказалось не так-то просто. – Завтрак еще не готов?
– Мы не обслуживаем до восьми, – нахмурился Брайан: она должна знать это не хуже его, поскольку приходит в гостиницу довольно часто.
– Что ж, придется подождать. А какое фирменное блюдо сегодня? – спросила Керби, не отставая от него.
– Еще не решил.
Отделаться не удалось, и Брайану пришлось смириться с ее присутствием.
– В таком случае голосую за вафли с корицей. Я могла бы съесть дюжину.
Сцепив пальцы, Керби подняла руки над головой и потянулась. Брайан изо всех сил пытался не замечать, как натянулась на крепких маленьких грудях хлопчатобумажная блузка. Игнорирование Керби Фитцсиммонс стало в последнее время его основным занятием. Направляясь к кухонной двери по огибающей дом тропинке, посыпанной толчеными раковинами и окаймленной весенними цветами, он заметил:
– Можешь подождать в гостиной или в столовой.
– Лучше я посижу на кухне. Обожаю смотреть, как ты готовишь.
