– Да, – ответила Катарина. – Я только что получила ваше любезное приглашение. Буду рада прийти к вам на чай в среду.
– Не стоит благодарности. – Голос звучал совсем молодо, дружелюбно и взволнованно. Ничего похожего на снисходительное покровительство. – Мы с нетерпением ждем встречи с вами, дорогое дитя. Особенно доволен мой сын. Он просто счастлив, что у него появилась новая кузина. Итак, до среды. Всего доброго.
Она была сама любезность, сама приветливость. Ну не смешно ли это – бояться кого-нибудь, а затем очаровываться несколькими дружескими словами по телефону?
Такси пересекло Понте-Алла-Карраройя; мосты во Флоренции полны драматической экспрессии и прекрасны; свободно и грациозно взлетают они над широким потоком Арно. На горизонте гордо возвышаются купола соборов; типично итальянские колокольни как будто ощупывают своими пальцами-шпилями синее небо. Даже само название звучит музыкально. Кампанила[1]. Но при всей красоте и древней культуре во Флоренции есть нечто жестокое и высокомерное, что проявляется в самих флорентийцах. Но так трудно искать недостатки там, где на каждой улице можно увидеть архитектурное чудо, где через самый центр протекает серебристо мерцающая река, где во всем своем великолепии высится знаменитый кафедральный собор, колокольня и баптистерий[2]которого господствуют над самым сердцем города. Это город Медичи, Ривера, Маласпига, рабочая мастерская Микеланджело, Донателло[3], Гиберти[4]. Время не имеет значения, даже для занятых флорентийцев. Оно создано для людей, а не люди для времени. Женщины здесь не сидят на диете, а едят в свое удовольствие; у всех у них прекрасный аппетит и не менее прекрасные фигуры. У них свои понятия о честолюбии; секс здесь не выставляют напоказ, не рекламируют назойливо, как в Соединенных Штатах. Нет здесь и вульгарного стремления к накопительству. Здесь принимают как само собой разумеющееся, что мужчины – мужественны, а женщины – соблазнительны. От туристов всех национальностей, переполняющих город, флорентийцы резко отличаются своей смуглостью и гибкостью – в них есть что-то от кошек, грациозно оттачивающих свои когти, чтобы обирать приезжих.
* * *
Катарина говорила на их языке бегло, с каким-то особым, ценимым ими изяществом – не потому, что потратила много труда на изучение языка, а потому, что он давался ей легко и естественно. И в ней пробудилась страстная любовь к искусству. Со всех сторон ее окружала яркая, почти осязаемая красота – и в архитектуре, и во фресках, и в картинах, и в роскошных тканях, и даже в еде. Официант в гостинице – он не жалел времени, чтобы оказать ей помощь в выборе меню, – гордо сообщил ей, что французская кухня обязана своей изысканностью флорентийским поварам, привезенным с собой Катериной Медичи.
Она никогда не могла бы слиться в одно целое с этими людьми: ее происхождение и взгляды были непреодолимым препятствием для такого слияния, но время от времени в ней проявлялось что-то новое, явно порожденное ее пребыванием в Италии. С каким-то странным волнением увидела она Виллу Маласпига. Виа-ле-Галилео поднималась вверх за центром Флоренции, по ту сторону Арно. Над огромными домами за большими резными воротами как часовые стояли сосны. Улица уходила высоко вверх; и, когда такси свернуло к Вилле, Флоренция простиралась под ними сверкающая, залитая солнцем, и посреди нее горела красная крыша собора. Фамильный герб был везде: на чугунных воротах высотой в двадцать футов, на многоколонном портике, изваянный из камня, на мозаичном полу вестибюля. Диадема, венок, а в ней колос с остью. Ее ожидал лакей. Он был в белой ливрее, и на его медных пуговицах также был вытиснен герб. Она с удивлением заметила, что он в белых перчатках. Она назвала свое имя и последовала за ним через вестибюль; украшенный двумя большими великолепными мраморными статуями. Они подошли к массивным двойным дверям, покрытым затейливой резьбой. Когда лакей открыл двери, она увидела перед собой длинную прохладную комнату, откуда пахнуло затхлым воздухом. Ее сердце бешено забилось. Подошел высокий, стройный молодой человек с бледной, цвета слоновой кости кожей. Самый красивый мужчина, которого она когда-либо видела в жизни.
– Синьорина Декстер? Я – Алессандро ди Маласпига.
Она протянула ему руку, и он поднес ее к губам, не касаясь. Глаза у него были большие, черные, с тяжелыми веками. В следующий миг он улыбнулся ей и глазами и губами.
– Прошу, моя мать уже ожидает вас.
Комната показалась ей невероятно длинной. Впоследствии, когда она привыкла, комната уже не казалась такой большой. Но в тот день она походила на просторный коридор; ее стены были увешаны гобеленами; в самом центре стоял огромный, изукрашенный пышной резьбой стол; изукрашен резьбой был и раскрашенный и позолоченный камин, все с тем же гербом Маласпига. Стол был застлан белой скатертью и уставлен серебряной посудой; около него находились два лакея в белых ливреях. В длинном кресле, положив ноги на скамеечку, сидела пожилая женщина; увидев Катарину, она подняла бледную, сверкающую кольцами руку.
Зазвучал все тот же звонкий, как колокольчик, с прекрасными модуляциями голос:
– Как чудесно, что вы пришли. Я мать Алессандро. Мы говорили с вами по телефону. Пожалуйста, сядьте рядом со мной, я хочу на вас посмотреть.
У нее было красивое, невероятной белизны лицо с большими черными пылающими глазами, ярко-алым напомаженным ртом. Из-под широкополой шляпы плавными волнами выбивались черные с проседью волосы, с тульи ниспадала вуаль. К левому лацкану черного шелкового платья была пришпилена бледно-розовая роза. Оправившись от первого потрясения, Катарина поняла, что ей уже около восьмидесяти. С канапе поднялись две фигуры: одна из них двигалась с особой грацией, естественно присущей итальянкам; Катарина пожала руку болезненно-худой девушке с красивым лицом и угольно-черными глазами. Из всей косметики она пользовалась лишь карандашом, который подчеркивал глубину ее глаз, в ущерб красоте лица и губ.
– Моя невестка Франческа, – представила ее старая герцогиня. – А это наш друг, мистер Драйвер. – Она четко выговорила английское имя. Приветствие молодой герцогини ди Маласпига было достаточно кратким. Драйвер подошел к Катарине и пожал ей руку. Это был молодой человек, лет за тридцать, светловолосый, сероглазый, с красивыми зубами; она вдруг подумала, что можно скрыть что угодно, но только не великолепную работу североамериканских зубных техников.
– Хэлло, – сказал он. – Джон Драйвер. Рад познакомиться, мисс Декстер. – Акцент был канадский.
