Ознакомительная версия.
Я умолкла в одночасье. Я уснула мгновенно. Сон навалился на меня, как мужик на разверстое чрево. Я приняла сон в себя, вздохнула и уснула.
Маюми мне говорила потом, что во сне я бормотала: Цесаревич, Цесаревич.
Сатрик внимательно рассматривал, брехала мне после всего Маюми, рожденного младенца, придирчиво изучал его глазами. Гляди, ты, яматка, — глазки-то светлые, серые, не наши, и волосенки на маковке русенькие, и сам весь беленький, смуглоты лишь немного, лишь перчинка одна. А не может быть так, чтоб твоя товарка болтала в бреду — правду?!
Маюми хохотала. Какая чушь! Мы поймали ее на иокогамской набережной. Она рассматривала креветок на лотках. Она видела их впервые. Мы поняли, что она иностранка, ну, и изловили ее. Кудами отблагодарила нас — целую неделю мы ели рис с чесночной подливкой вместо соевой. И нам давали настоящее испанское вино, портвейн.
У нее начинается жар. Это родовая горячка. У моей жены было то же самое. Можно я оставлю ребенка себе? Она же гейша, я понял. Ей ребенок не нужен. Оставляй, старик! Мне-то он тоже не нужен. Сдался он мне. А сама косилась на мальчика жадно. Эх… мне бы такого. Да ведь у бездетного старика, жена его умерла в родах, Будда упокой ее душу, мальчонке счастливее будет.
Мой жар. Мой вечный жар. Мой вечный бред. Сколько времени я провалялась у того старика в его халупе? Я ничего не знала. И помнить мне было не дано. Кто ж что помнит, когда жар разрывает живое тело на красные клочки?! Помню прикосновенье сухих рук ко лбу, влагу на губах. Он давал мне пить из кружки. Я все время хотела пить.
Какое это счастье. Когда на свете есть кто-нибудь, кто даст тебе попить из кружки, если у тебя тяжелый, предсмертный жар.
ГОЛОСА:
Я ясновидящий. У меня лысая медная голова. Она без волос, и я чувствую голой кожей токи, идущие со звезд. Со звезды Утаро на землю слетают невидимые серебряные бабочки. Они бьют крыльями по лицу отмеченного ими человека, и человек влюбляется или разлюбляет. Любовь жестока. Я однажды видел Третьим Глазом, Глазом Дангма, как девушка в доме терпимости, возненавидев человека, которого прежде любила, взяла нож и распорола ему живот, а потом отрезала то, чем мужчина любит женщину. Когда я видел это Третьим Глазом, лоб мой покрылся холодным потом. Я подумал: что такое чувство? Порабощает оно человека или возвышает? Угнетает или вливает в него силы? Рождает или умерщвляет? Чувство — огромная сила. Оно необоримо. Если женщина или мужчина ввергаются в водоворот чувства, им из него уже не выбраться. Воронка всосет их. Они будут барахтаться, бить по поверхности чувства руками, сучить ногами, кричать: на помощь! на помощь! Им не вырваться. Чувство вберет и поглотит. И что оно сделает с человеком? Что оно сделает из человека? Я стар. Я перечувствовал за всю жизнь много разных чувств. Я смеялся до упаду, плакал и выплакал море слез, я негодовал, я дрался с тем, кого возненавидел, я однажды возненавидел себя, свою жизнь и пытался себя убить. Я бросал в страхе прочь от себя нож, чтоб не пронзить им собственную грудь. Я не ходил по мосту, чтоб не броситься с моста в реку головой вниз. Я выкинул из дома все веревки и бечевки, чтобы не удавиться. Я любил женщин, и много чувств они заставляли меня испытывать. Я любил одну женщину; это была моя жена, и она умерла в родах. Я горевал так, что, казалось, горы сдвинутся и пешком пойдут по земле от моего горя. Я бился лбом о стену, царапал ногтями лицо. А потом все прошло. Все прошло! И я призадумался. Я понял, что Чувство — воронка; и у каждой воронки есть выгиб, опасная кривизна, перейдя которую ты уже точно скатишься в пропасть, в безвозвратность, а если ты не приблизишься к опасному скату, ты сможешь еще выбраться. Выкарабкаться, спастись. Неужели каждое Чувство — это бездна?! Неужели в каждом — можно потонуть?! Неужели нет Чувств, лишь обнимающих тебя нежно, а не вонзающихся в тебя по рукоять?! Где этот опасный крен, где эта граница радости и горя, когда самая большая радость вдруг превращается в огромное, как ночное небо с тысячью звезд, немыслимое горе?!
Я стал прислушиваться к себе. Я был тогда еще молод. Я уже знал, что я вижу насквозь людей и дела их. Я хотел научиться мудрости. Мудрость не давалась мне — я не мог поймать птицу. Я пошел в дальний монастырь в горах, около холодного моря, в монастырь древней веры моих предков, пришедших на Острова с Большой Суши, называемый Дацан, и там молился о том, чтобы поймать птицу. Я молился долго и зажигал лампады в Дацане, и мазал душистым маслом пятки меднозеленому Будде и выпуклые ноздри — гладкой нефритовой Зеленой Таре, влюбленной глядевшей на него из темноты. Я смотрел на эту влюбленную пару, наблюдал их. Я понял: если ты владеешь Чувством, оно тебе не страшно, но тогда ты уже не чувствуешь. Ты перестаешь чувствовать. Для того, чтобы наслаждаться Чувством, надо отдаться ему, так, как женщина отдается мужчине. И я попытался влезть в женскую шкуру. Я представил себя женщиной. Мысленно я отдавался мужчине, страдал, плакал, терял сознанье от восторга, терял разум от боли, воображая себя в родах. Я прошел тот путь Дао, которым прошла моя бедная жена. Я вкусил сполна ее карму. И великое знанье Чувства открылось мне, как врата Дацана. Я понял, что спасенье одного, единого, маленького человека — в том, что ему надо научиться жить не только своим возлюбленным Чувством, но — чувствами других. Прожить тысячу жизней. Перевоплощаться. При жизни — влезать в шкуры волков, лосей и лис; бедных приблудных собак; синичек и снегирей, клюющих зимою зерно из кормушек; женщин и мужчин, страдающих каждый по-своему. И чужие страданья и чужие радости приучат тебя глядеть спокойней, мудрее на свои. А еще — ты будешь слышать, как звучит чужое горе; будешь знать, как безудержна и велика чужая радость. И тебе счастье будет. Твое единственное счастье умножится многократно. За это заплатишь ты чувствованьем многажды чужого страданья. За все надо платить. Империя чувств — огромна, огненна. И мощен ее огненный Император. Никто не знает его имени. Каждый из нас может нацепить его корону. Каждому дозволено взойти на трон. Да по пути человек спотыкается, валится в пропасть безумья. Империя чувств так устроена, что безумье очень рядом. Слишком близко. Безумье подстерегает нас. Выживет сильнейший. Открытый чужим ветрам. Научившийся писать свои иероглифы чужой кровью.
Я спас эту женщину и ее ребенка. Я страдаю ее страданьем. Я вижу ее жизнь насквозь, как видит глаз всю толщу чистого синего озера, и на самом дне, на глубине, — белые камешки, серебряных рыб. Если бы я был молодой, я бы влюбился в нее. Какое счастье, что все уже позади. Я художник, и я ясно вижу. Так ясно, что, держа ее орущего ребенка на руках и поднося к ее налитой молоком жаркой голой груди, я знаю, что ее ребенок напишет однажды иероглиф счастья на груди девушки, узнающей на земле Единственную Любовь.
Ознакомительная версия.
