Гвенн подняла глаза и, встретившись с ним взглядом, попыталась улыбнуться. Он такой сильный и уверенный в себе! А ее бедный Алан изнемог. Но она не имеет права сравнивать! Гвенн вернулась к обнаруженным возле незаконченной пирамиды записям Алана.
Наконец она захлопнула тетрадь, зажав между страницами алый цветок тамаринда с желтыми прожилками. Встала и пошла в бунгало, ощущая тяжесть в животе. Что она скажет ребенку? Неужели она недостаточно любила Алана?
С камнем наконец-то было покончено. Энтон бросил его в кучу. Концы разрубленного корня оливы оказались чистыми и почти белыми внутри. Возможно, корень еще будет жить. Энтон придал яме нужную форму.
Он стоял на краю, выжатый как лимон; по всему телу струился пот. Со стороны реки донесся чей-то голос. Энтон привстал на цыпочки и увидел посреди реки фургон; на скамейке сидели двое — мужчина и женщина. На мгновение ему показалось, будто женщина гладит своего спутника по ноге. Громко понукая мулов и рассекая воду рукоятью копья, Кариоки переводил фургон на другую сторону реки.
Энтон бросился на помощь. Из фургона махали руками Пенфолд и Анунциата. Позади них Энтон заметил гроб и груду полотна. На противоположном берегу осталось пять женщин из племени кикуйю.
— Тлага! — радостно воскликнул Кариоки, и они обнялись посреди реки.
— Вижу, ты привел помощниц для миссис Луэллин?
— Да, чтобы Тлага и Кариоки смогли отправиться на охоту.
— Правильно, Кариоки! — Однако в следующее мгновение Энтон подумал о Гвенн, как тяжело ему будет оставлять ее одну, и его радостное возбуждение угасло. — Но сначала немного поработаем на ферме.
* * *
Гвенн сидела на жестком утрамбованном полу, прислонившись к одному из трех ящиков, на которых лежало тело ее мужа, зашитое в парусину. На коленях она держала тетрадь Алана.
Ночью, оставшись с телом наедине, Гвенн спрашивала себя: что ей делать дальше? Продать землю (вырученная сумма вряд ли покроет долг) и возвратиться в Денби — беременной, бездомной и безмужней? Может, родить ребенка у бабушки и оставить его там, а самой поискать работу?
За два дня, прошедшие после гибели Алана, она много думала об Уэльсе и о матери с отцом. В памяти всплывали то картины детства, то последний день перед ее отъездом в Африку. Особенно часто вспоминалось, как она настежь распахивала дверь, чтобы впустить вернувшегося из шахты отца.
Он всякий раз объяснял, что слишком грязен и ей нельзя его поцеловать.
Образ стоящего в дверях отца, благодаря ее усилиям, приобрел четкие, почти зримые, очертания. Он был человеком подземелья, и с каждым днем в нем оставалось все меньше человеческого. У него не было сил говорить, и он молча раздевался в передней, бросал одежду на постеленную в углу газету и забирался в цинковое корыто. На столе возле корыта ждала стопка чистого белья. Мать носила кувшин за кувшином горячей воды и обливала плечи мужа.
После того как он добрых полчаса соскребал с себя грязь, отец заходил на кухню, кивком здоровался с детьми. Его мучил голод. Он садился во главе стола. Из застегнутого ворота рубашки выпирал темный кадык. На лице и шее, на фоне въевшейся угольной пыли, выделялись белые борозды морщин. Могильная чернота под глазами, грязь и смертельная усталость сливались воедино. Неужели отец и вправду, как утверждала мама, был когда-то молод и красив? Когда он ел, костяшки пальцев выпирали, словно сквозь дыры черных перчаток. Мама садилась сбоку и смотрела на отца, сложив руки на коленях. Того, что она положила на его тарелку, было явно недостаточно.
Может, все-таки остаться в Африке? Одной создавать ферму и поднимать ребенка в буше? При всей суровой красоте этих мест, смогут ли они когда-либо почувствовать себя здесь как дома? Возможно, некоторые и смогут — например Энтон Райдер. Правильно сделали Голты, что уехали.
Всю первую ночь она проплакала, ощупывая обеими руками округлившийся живот, а если засыпала, то видела во сне ту жизнь, какая могла быть у них с Аланом. Утром она ждала того момента, когда муж встанет и по привычке начнет искать под койкой свои сапоги.
Сквозь щели в стенах просочился утренний свет. Ей предстояло прожить этот страшный и неизбежный день — первый день одиночества. Гвенн прислушалась к уханью сов на деревьях; снаружи тянуло дымком и свежеиспеченным хлебом.
Она провела несколько часов, изучая записи Алана — это был единственный способ почтить его память. И перед ней, впервые после ухода Алана на войну, со страниц общей тетради предстал тот Алан, которого она любила. Здесь было много набросков — нарисованных карандашом и иногда заштрихованных. Буш и дальние холмы. Костры лагерей и складные походные стулья. Мальва с Артуром. Птицы и антилопы. Скалы, растения, муравейники и — вновь и вновь — ее лицо и руки. Их бунгало на всех стадиях строительства, но всегда — с хинным деревом, словно ангелом-хранителем дома. Карты их участка — чем дальше, тем точнее и аккуратнее. Гвенн дошла до середины и разрыдалась.
Вот он, дом, о котором она мечтала: бунгало на два крыла, одно из камня, над излучиной, с хинным деревом у крыльца. На заднем плане уходили вдаль ряды посевов; одни растения — низкорослые, в цвету, другие — четкие, высокие, как солдаты в строю. Лен, злаки, чай? На необозримых пастбищах паслись на воле овцы и крупный рогатый скот. У костра перед бунгало — три маленькие фигурки. Под рисунком — два слова: «Ферма "Керн"». «Керн» по-уэльски — «пирамида»…
Ей вспомнились узкие улочки родного Уэльса, ряды домов с высокими кирпичными трубами и громадные горы шлака, опоясывающие каждую деревню.
Гвенн вытерла глаза и захлопнула журнал. Мимо мелькнул Артур — торопился встретить лорда Пенфолда с женщинами кикуйю.
Она вышла на солнечный свет и тепло поздоровалась с теми, кто прибыл разделить ее горе:
— Добро пожаловать на ферму «Керн».
Ближе к вечеру все собрались на берегу, подле свежевырытой могилы. Адам Пенфолд отслужил панихиду, причем даже не заглядывая в молитвенник.
Анунциата, набросив на голову шарф, тихонько молилась. Восемь африканцев безмолвствовали, пока трое англичан исполняли сто двадцать первый псалом.
На горизонте ярко-оранжевое солнце тонуло в волнах лавандовых зарослей. Возможно ли, чтобы все оставалось как прежде?
Гвенн подняла с земли один из крупных булыжников, собранных Аланом для последней пирамиды, и водрузила на свежий бугорок. Энтон положил рядом свой камень. Пенфолд и Мальва сделали то же самое, а потом все двенадцать человек продолжали до тех пор, пока не выросла пирамида — не столь аккуратная, как у Алана, но зато на том самом месте, где он хотел ее видеть.
