Эдвард потянул меня влево, и мы остановились перед маленьким квадратным полотном, написанным маслом, в простой деревянной раме. Эта картина выглядела очень скромно на фоне больших красочных холстов — исполненная в разных оттенках сепии, она изображала маленький город: круто наклоненные крыши, несколько башен с острыми шпилями наверху. Весь передний план занимала широкая река, ее пересекал мост, на котором располагались строения, похожие на крохотные соборы.
— Лондон в тысяча шестьсот пятидесятых, — пояснил Эдвард.
— Да, Лондон моей юности, — добавил Карлайл, неожиданно возникая за нашими спинами.
Я невольно отшатнулась — я не слышала, как он подошел. Эдвард сжал мою руку.
— Хочешь сам рассказать? — спросил он. Я чуть развернулась, чтобы видеть реакцию Карлайла.
Он встретил мой взгляд и улыбнулся.
— Я бы рассказал, но сейчас мне надо идти, я даже слегка опаздываю. Доктор Сноу взял больничный, и меня вызвали на дежурство. Кроме того, все эти истории ты знаешь не хуже меня, — добавил он, широко улыбнувшись Эдварду.
Это странное сочетание с трудом укладывалось в голове — повседневные заботы местного городского врача, прервавшие рассказ о его юных днях в средневековом Лондоне.
К тому же, мне стало неловко оттого, что он заговорил вслух только ради меня.
Тепло улыбнувшись мне напоследок, Карлайл вышел из комнаты.
Я долго разглядывала портрет его «малой родины».
— И что потом? — наконец, спросила я, поднимая глаза на Эдварда, который не отрываясь смотрел мне в лицо. — Когда он понял, что с ним случилось?
Он перевел взгляд на картины, и я тоже повернулась к ним. Он обратил мое внимание на картину побольше — пейзаж в скучных красках поздней осени. На нем была изображена пустая тенистая поляна в лесу, в отдалении виднелся скалистый утес.
— Когда он понял, чем стал, — спокойно продолжал Эдвард, — он восстал против судьбы. Он попытался уничтожить себя. Но это оказалось не так-то просто.
— Как? — я не хотела произносить это слово, но оно невольно вырвалось от потрясения.
— Прыгал с высоких скал, — ответил Эдвард бесстрастным голосом. — Пытался утопиться в океане. Но он совсем недавно пришел к новой жизни и был слишком силен. Просто удивительно, как он мог не… питаться… будучи новообращенным. Инстинкт в это время порабощает все чувства и мысли. Но он был настолько отвратителен самому себе, что попытался уморить себя голодом.
— А это возможно? — еле слышно спросила я.
— Нет. Таким способом — нет. Способов убить нас вообще очень немного.
Я открыла было рот, чтобы задать следующий вопрос, но он опередил меня.
— По мере того, как рос его голод, он постепенно слабел. Он старался держаться подальше от мест, населенных людьми, понимая, что его сила воли тоже слабеет. Много месяцев он скитался ночами по самым глухим уголкам, ненавидя себя.
— И вот однажды мимо него прошло стадо оленей. К тому времени жажда настолько измучила его, что он напал без размышлений. Силы вернулись к нему, и он понял, что можно поддерживать свое существование, не становясь подлым чудовищем. Разве не ел он оленину в прошлой жизни? В течение нескольких следующих месяцев родилась его новая философия. Он мог остаться в этом мире, не превращаясь в дьявола во плоти. Он заново обрел себя.
— Он стал лучше использовать свое время. Он всегда был умен и любил учиться, а теперь перед ним открывались совершенно безграничные возможности. Он учился ночью и планировал днем. Он вплавь добрался до Франции и…
— Вплавь?
— Во все времена находились люди, способные переплыть Ла-Манш, Белла— терпеливо напомнил он.
— Думаю, ты прав, просто в данном контексте звучит странновато.
— Нам плавать легко …
— Вам все легко, — съязвила я.
Он изобразил на лице вежливое удивление и помолчал.
— Больше не буду перебивать, обещаю.
Он мрачно хмыкнул и закончил фразу:
— Потому что, чисто технически, нам не нужно дышать.
— Ты…
— Ну нет, ты обещала. — Он засмеялся и легонько прижал холодный палец к моим губам. — Так ты хочешь узнать, чем все кончилось?
— Ты же не можешь одарить меня откровением вроде этого и ждать, что я промолчу! — пробубнила я из-под его пальца.
Он убрал палец и положил ладонь на мою шею. Сердце у меня забилось, но я не поддавалась.
— Ты можешь не дышать? — требовательно спросила я.
— Нет необходимости. Просто привычка.
Он пожал плечами.
— И как долго ты можешь… без воздуха?
— Думаю, до бесконечности. Точно не знаю. Мне становится слегка не по себе, когда я не слышу запахов.
— Слегка не по себе… — эхом повторила я.
Я не следила за лицом, и он увидел в нем что-то, что заставило его помрачнеть. Его рука упала вниз, он стоял, не двигаясь, впившись в меня глазами. Между нами повисло молчание. Его черты словно окаменели.
— Что с тобой? — спросила я, касаясь застывшего лица Эдварда.
Оно оттаяло под моей рукой, и он вздохнул.
— Я все ждал, когда это случится.
— Ждал чего?
— Я знал, что настанет момент, и я что-то скажу или ты что-то увидишь, что окажется уже за гранью приемлемого. И ты побежишь прочь с громкими воплями. — Он слегка улыбнулся, но глаза оставались серьезными. — Я не буду тебя удерживать. Я даже хочу, чтобы это произошло, потому что тогда я перестану быть угрозой для тебя. Но еще я хочу быть с тобой. Два желания, которые примирить невозможно…
Он замолчал, пристально глядя мне в лицо. Ожидая чего-то.
— Никуда я не побегу, — пообещала я.
— Посмотрим, — ответил он и снова улыбнулся.
Я сердито сдвинула брови.
— Ладно, поехали дальше: Карлайл переплыл Ла-Манш…
Он помедлил, возвращаясь к рассказу. Его глаза невольно скользнули к другой картине. Самая яркая, в самой роскошной раме, она была и самой большой — в два раза шире двери в кабинет, рядом с которой висела. Толпам ярких фигур в развевающихся одеждах казалось, не хватало пространства огромного холста — они извивались вокруг высоких колонн, свешивались с мраморных балконов. Я не смогла определить, относился ли сюжет к греческой мифологии, или фигуры, плывшие высоко в облаках, были какими-то библейскими персонажами.
— Карлайл приплыл во Францию, потом отправился в путешествие по Европе, по тамошним университетам. Ночами он изучал музыку, науки, медицину — и нашел свое призвание, свое искупление в том, чтобы спасать человеческие жизни.
На его лице появилось восхищенное, почти молитвенное выражение.
— Мне не под силу описать, как ему пришлось бороться с собой. Он потратил два века мучительных усилий на то, чтобы отточить свой самоконтроль. Сейчас он почти не реагирует на запах человеческой крови и может полностью отдаваться любимой работе, не испытывая страданий. Его душа находит в больнице мир и покой…
