Но разве не удивительно было то, что господин Осокава тоже спал? Вокруг него все копошились и громко разговаривали, а он продолжал лежать на диване, губы раскрыты, сложенные очки лежат на груди. Раньше его никто не видел спящим. Он всегда вставал по утрам первым. Может, он заболел? Двое парней, дежурившие утром по дому, Гвадалупе и Умберто, перегнулись через спинку дивана и посмотрели, дышит ли он. Он дышал, и они оставили его в покое.
Четверть девятого. Беатрис знала это точно, потому что у нее на руке были часы. Перетрахались, подумала она, но ничего не сказала Кармен. Она позволила ей думать, что забыла о ночном происшествии, но это было отнюдь не так. Просто она еще не знала, как получше воспользоваться полученной информацией, но уже наслаждалась ею, как нерастраченным богатством. Перед ней открывалось столько возможностей!
Люди быстро привыкают к ежедневной рутине. По утрам заложники чистили зубы, пили кофе, а потом шли в гостиную слушать пение Роксаны Косс. Так проходило утро. А сейчас они недоуменно смотрели друг на друга. Где же она? Если она не больна, то уже давно должна быть внизу. Неужели пунктуальность – это так много? Неужели их глубокое уважение к ней не заслуживает взаимного уважения? Они смотрели на Като, который напоминал сейчас человека, встречавшего поезд: поезд прибыл, все пассажиры давно вышли, а он все стоит и ждет. Человек, которого он ждал, давно уже ускользнул от него незамеченным. Не присаживаясь, он снова небрежно пробежал пальцами по клавишам. Он не понимал, в какой именно момент может позволить себе сесть и заиграть без нее по-настоящему. В первый раз Като пришлось задать себе вопрос: кто он такой без нее? Что будет, когда все это кончится и ему больше не придется целые дни проводить за пианино, а ночи за чтением нот? Теперь он стал пианистом. Свидетельством были крепкие голубые сухожилия, выступившие у него на пальцах. Сможет ли он снова вернуться к той жизни, в которой ему приходилось вставать в четыре утра, чтобы украдкой поиграть час перед выходом на работу? Как он будет жить, когда его восстановят в должности старшего вице-президента корпорации «Нансей» и он снова превратится в человека команды, в человека, оторванного от певицы? Он вспомнил о судьбе первого аккомпаниатора, о том, что он предпочел умереть, только бы не выходить на свободу одному. Леденящая пустота будущего заставила Като вздрогнуть, его пальцы напряглись и скользнули с клавиш без звука.
И тут произошло нечто необыкновенное.
Кто-то запел, чистый голос донесся из дальнего конца комнаты, голос нежный и знакомый. В первую минуту все были ошеломлены, затем юные террористы один за другим начали смеяться Умберто и Хесус, Серхио, Франсиско и Хильберто и другие, сбежавшиеся в комнату, смеялись могучим утробным смехом, хватали друг друга за руки, за плечи, только чтобы устоять на ногах и не упасть от смеха. Но Сесар не обращал на это внимания и продолжал петь: «Vissi d'arte, vissi d'amore, non feci mai» – из «Тоски». Это было забавно, потому что он мастерски копировал Роксану Косс. Как будто, пока все спали, он перевоплотился в нее, он повторял жест, который она делала, произнося «Пламенно веруя, я возлагала цветы к алтарю». Это было сверхъестественно, потому что внешне Сесар совершенно не походил на оперную диву. Долговязый парень с не очень чистой кожей и едва пробивающимися тонкими черными усиками, он вдруг настолько стал похож на нее, что даже голову наклонял и закрывал глаза в тех же местах, что и она. Казалось, он не слышит смеха. Его взгляд был отсутствующим. Он не пел ни для кого конкретно. Он не пародировал ее, просто пытался заполнить пустоту, образовавшуюся в ее отсутствие. Его можно было бы счесть пересмешником, если бы он воспроизводил только ее жесты, но это было не так. Он воспроизводил ее голос. Легендарный голос Роксаны Косс. Он не фальшивил и держал ноты подолгу. Из глубины своих легких он извлекал ту силу, ту мощь, ту полноту, которую подавлял в себе, когда пел в одиночестве вполголоса. А теперь он пел, как хотел. Добравшись до слишком высокой для себя ноты, он напрягся, но все-таки почти взял ее. Он понятия не имел о том, что произносит, но точно знал, что произносит это правильно. Он слишком долго упражнялся, он не мог теперь ошибиться. Он оттачивал произношение всех слов, бесконечно и на разные лады тренировал свое мягкое небо. Конечно, у него было не сопрано. И он не владел итальянским. И тем не менее он сумел создать иллюзию, что владеет и тем и другим, и присутствующие в это поверили. Постепенно смех мальчишек захлебнулся, потом смолк совсем. Все – и заложники, и боевики, и командиры – теперь смотрели только на Сесара. Кармен и Беатрис высунули головы из кухни и навострили уши, еще не совсем понимая, как следует оценивать происходящее: хорошо или плохо. Господин Осокава, разбиравшийся в музыке гораздо лучше, чем все остальные, проснулся, думая, что его разбудило ее пение, и отметил, что ее голос звучит сегодня как-то странно. Впрочем, она, наверное, очень устала, если принять во внимание, что он тоже спит сегодня так долго. При этом он не сомневался, что поет она.
Пьеса была не очень длинной, но, когда она закончилась, Сесар с трудом переводил дыхание. Он решился запеть, думая, что, быть может, это его единственный шанс. Вернее, такой отчетливой мысли у него не было, но, когда он увидел, что она вовремя не спустилась и что все ее ждут, звуки захлестнули его, как волны, и он уже ничего не мог с собой поделать, чтобы их повернуть обратно, вниз. Как это замечательно – петь! Как прекрасно слышать свой собственный голос! Он, конечно, мог петь только любимые куски Роксаны Косс, которые она исполняла по многу раз. И из них он выбрал те фрагменты, где был полностью уверен в словах, потому что считал, что если он напутает слова, произнесет их пусть похоже, но неправильно, то все увидят, что он просто обманщик. Сесар не знал, что из находящихся в доме по-итальянски говорят только четверо. Конечно, гораздо легче было бы спеть вещь, которую она не исполняла, ведь невозможно выдержать сравнения с ней. Но у него не было выбора, не было иного материала для пения. Он понятия не имел о том, что существуют вещи для мужчин и для женщин, что разные произведения создаются применительно к возможностям разных голосов. Все то, что он слышал, было создано для сопрано, но почему же он не может их исполнить? Он не пытался сравниваться с ней. Здесь не могло быть сравнения. Она – певица, а он – всего лишь мальчишка, влюбленный в нее за ее пение. Или, может быть, он влюблен в ее пение? Теперь он уже в этом не мог разобраться. Он был слишком погружен в самого себя. Он закрыл глаза и весь отдался пению. Где-то вдалеке он услышал аккомпанирующее ему фортепиано, потом это фортепиано его захватило, потом повело за собой. Конец арии был очень высоким, и он не знал, справится ли он. Это похоже на падение, или нет, на ныряние, когда приходится из последних сил пробиваться к воздуху, без всякой уверенности, что удастся вынырнуть на поверхность.
