— Точно. Нам пришлось перевозить и взвод Райдера. Блох к тому времени уже третий год служил во Вьетнаме, а Райдер был совсем зеленым — ничего не соображал и страшно трусил. Война хорошо отсеивает болванов: если ты не подходишь, то будешь убит в бою. Дурак обычно полагается на везение, он надеется, что противник ошибется первым. Но если у него есть опытный сержант, то тот примет команду на себя там, где опростоволосится новичок, и спасет ребят от смерти.
— А что делал Блох?
— У него были опыт и знания, для того чтобы подстраховать Райдера, но он использовал их только тогда, когда это оказывалось ему выгодно. А так случалось совсем нечасто. Я знавал взводных сержантов, которые погибали, спасая своих ребят, и утирали носы зеленым лейтенантам, чтобы те быстрее обучались и начинали соображать. Блох же беспокоился только о себе. Ему нужно было, чтобы Райдер выжил и вышел оттуда героем, и он оберегал его, скрывал от него самого и от начальства результаты его некомпетентности. А из-за этого погибали ребята, которые могли бы выжить.
— И сейчас Блох воспользовался тем, что знает, как хорош был Райдер во Вьетнаме, и шантажирует его, — сообразила Джулиана. — Мэтью, а что с Джейком Макинтайром и Чаком Фишером?
Он отвел глаза:
— Их имена выбиты на Стене. Вьетнамский Мемориал.
— Они тоже погибли из-за Блоха?
— Они были в моем вертолете. Значит, виноват я.
— Ты очень строг к себе, Мэтью.
— Нет, не строг, — возразил он. — Просто честен. По крайней мере, пытаюсь быть честным.
— Ты мне нравишься.
— Да?
Он ждал ответа, и она кивнула, глядя ему в глаза. Ей хотелось знать о нем все, хотелось, чтобы и он знал о ней все — как хорошее, так и плохое.
— Да, — убежденно сказала она. — Честность, сострадание, ум, смелость, чувствительность — мы часто не можем отыскать эти качества даже в себе, не говоря уж о других. Но для меня они значат больше, чем деньги, успех, слава и все подобные вещи. По большому счету мы с тобой не так уж сильно отличаемся от других и между собой чем-то очень схожи, по крайней мере, в главном… — Она смолкла и смущенно улыбнулась. — Ну ладно, мне пора уходить.
Он нежно, кончиками пальцев, убрал с ее лица прядь волос.
— А ты хочешь этого?
Она помотала головой.
— Нет.
— Ты устала.
— Да, и у меня все болит. Знаешь, Мэтью, до сегодняшнего дня меня никто ни разу не ударил. Я никогда не чувствовала себя такой… маленькой. Сегодня мне хотелось быть большой и сильной, хотелось напугать этих мерзавцев. Я даже никогда не задумывалась о том, что не умею этого делать, о своей слабости. Ты знаешь, с чем я набросилась на них, когда они схватили мать? Я била их деревянным каблуком! А что мне оставалось делать?
— Милая, ты сильная в главном.
Она усмехнулась и горько сказала:
— Это надпись для могилы моей матери.
— Милая…
— Сейчас я так хочу забыть обо всем. Мэтью… Мне нужна твоя поддержка. — Она взяла его руки в свои. — И я очень рада, что ты здесь, Мэтью. Я не смогла бы сегодня оставаться одна.
Она потянулась к нему и нашла его губы — теплые и мягкие. Это было все, в чем она нуждалась сейчас. Он обнял ее, его язык раздвигал ее губы, зубы, и она закрыла глаза. Она почувствовала жжение, но не в воспаленных глазах, боль, но не от побоев, неудовлетворенность, но не от вопросов, оставшихся без ответа. Она обвила его руками, прижавшись к нему всем телом, они упали на подушки, и все смешалось в один клубок — одеяла, простыни, ночная рубашка.
— Я не хочу, чтобы тебе было больно, — прошептал Мэтью.
— Пожалуйста, не думай об этом.
— Я никогда не встречал такой женщины, как ты. Никогда.
У нее не хватило сил рассмеяться, она только улыбнулась.
— Да и Старки встречаются не каждый день.
Он снова поцеловал ее — еще глубже и сильнее, чем в первый раз. Когда их губы разомкнулись, он снял с нее рубашку и отбросил на пол. Дрожа от холода и желания, они забрались под одеяло, и их нагие тела переплелись. Они больше не разговаривали. Джулиана забыла обо всем, что тревожило ее последнее время, — все эти смерти, предательства, алмазы. Только здесь и теперь, только он и она, переполненные желанием и страстью. Боль и ужас отступили, и она целиком отдалась чувству, начало которому положило вторжение Мэтью Старка в ее гримуборную в Линкольн-центре.
Он ласкал ее груди, живот, покрывал все ее тело влажными поцелуями, захватывал губами кожу. Им стало жарко, и они сбросили на пол пару одеял. Она гладила его сильное, мускулистое тело, водила пальцами по жестким, темным волосам на груди, исследуя все его шрамы, о которых не знала ничего. Но сейчас это не имело значения. Джулиана чувствовала, что она — часть его, а он — часть ее.
— Ты уверена? — опять спросил он, притянул ее и положил на себя, стараясь не причинить боли. Он нежно поцеловал ее распухшее запястье.
— Да. Я хочу тебя больше всего на свете. Не останавливайся.
Он мягко улыбнулся ей в темноте.
— Нет проблем, милая.
Никакие другие чувства не могли сравниться с необузданным, ненасытным желанием, поднимавшимся из самых ее глубин, когда она, лежа на нем, ощущала его руки, двигавшиеся по ее бедрам, ягодицам, ногам. Он чуть-чуть приподнял ее, а когда опустил, то был уже в ней. Она вскрикнула, когда он вошел в нее, вскрикнул и он. А потом они любили друга друга — неистово и нежно, и она хотела, чтобы… нет — она знала — что это не в последний раз.
— Мэтью!
Она кричала, чувствуя, как спазмы прошли по телу, и он, еще сильнее сжимая ее руками, задрожал и застонал вместе с ней.
А потом они лежали, тихие и умиротворенные, за окном падал снег, и не было на свете места уютнее, чем под этими старыми одеялами.
В последнее время Вильгельмина поняла, что она ненавидит летать. Она считала это противоестественным. Бог дал крылья птицам и не дал людям, и кроме того, этот способ передвижения — противоестественный способ — вызывал у нее расстройство желудка. Первый в жизни полет на самолете через Атлантический океан произвел на нее гнетущее впечатление. Взобравшись по высокой лестнице внутрь этой гигантской машины, она обнаружила бесчисленное множество удобств, предназначенных для того, чтобы пассажиры забыли, что находятся в воздухе — там, где им не положено быть. А вы представьте себе, будто вы орел, парящий в небе, посоветовал ей сосед. Он заметил брезгливое выражение ее лица и подумал, что она боится. Вильгельмина же предпочла бы быть одним из тех голубей, что спокойно прогуливаются по парку и не думают о дальних полетах.
Но сейчас перелет через океан показался ей почти что прогулкой в соседнюю бакалею. Самолет, в котором они летели с Катариной, подбрасывало так, словно плохой водитель гнал машину по ухабистой дороге. Вильгельмине слышался какой-то странный шум и скрежет в реве моторов, и она не могла признать это нормальным явлением. Но Катарина объяснила ей, что самолет маленький и поэтому их так трясет. Вильгельмина ответила «да», и это было ее единственное высказывание.
