Ознакомительная версия.
Собачка подалась еще. Как сползает сорочка с ее груди!.. не удержать тонкую ткань…
Револьвер рванулся к ней, как живое существо, она рванулась к револьверу, словно собираясь грудью напороться на оружье, как если б то было боевое копье, — и тут из-за портьеры прыгнул серо-голубой комок шерсти и пуха, взвился вверх, вцепился когтями в его грудь, в рубаху, в галстук, вот когти уже на его лице, вот их серпы вонзаются в кожу, в скулы, в лоб, в подглазья, вот морда уже на его шее, на затылке, и зубы зверя смыкаются под его модельной прической, под стрижкой бобриком…
— Манька! Манька! Браво!
Это была Манька, и она крикнула кошке “браво”, как кричали ей самой на сцене, швыряя в нее цветы и любовные записки. Мгновенья, двух хватило для того, чтобы отбросить рукой гардины, перекинуть ногу через подоконник, ударить кулаками в оконные рамы, распахивая створки шире, освобождая себе путь. Прыжок. Освобожденье. Вот оно, освобожденье — настоящее, невыдуманное. Объятье жизни и смерти крепко, они обнимаются крепче, чем все любовники мира.
Пока она летела вниз со второго этажа, перед нею промелькнула вся ее жизнь — начиная от деревни, от искристого снега, санного полоза, ночного шума великой реки, малины летом поутру, заканчивая Царским поездом, поденкой Вавилона, притонами Шан-Хая. И Ямато она увидела тоже. И лицо Василия. Ведь это его, его она позвала перед грохотом выстрела, которого не было.
Из открытого в ночь окна доносились мужские крики. Манька терзала лицо Башкирова. Господи, только бы он не убил, не задушил кошку, только бы зверьку удалось улизнуть. Она прокусила ему шею. Молодец. А говорят, кошки не любят своих хозяев. Верно, что она назвала ее русским именем.
Она упала прямо в колючий куст держидерева. Собаки, узнав ее по запаху, даже не гавкнули. Иэту, Хитати, хорошие собачки.
Выползши из куста, расцарапавшись вся в кровь, в истерзанной колючками держидерева ночной рубашке, она побежала в дом, к парадной двери, уцепилась за веревку звонка, зазвонила оглушительно, беспрерывно, закричала, заблажила.
— Девочки! Девочки! Быстро за солдатами! К префекту!
Сулажнки, неприбранные, с заспанными мордочками, открыв ей двери, истерически запричитали, побежали по дому врассыпную, вертели цифровые диски, пытаясь выйти на связь с войсками Властей, тащили шубы, халаты, чтоб ее укутать и согреть, растиранья, китайские мази со змеиным ядом, свинцовые примочки. Вы не сломали руку, госпожа?!.. Нет. Ничего я не сломала. Живей. Он уйдет.
Кто, госпожа?.. преступник?..
Мимо ее ног мелькнуло серое, пушистое. Кошка. Она вырвалась. Он не убил ее. Преступник ли он, если он любил ее?!
Когда она, закутанная в халаты и в любимую шиншилловую шубу, вошла, прихрамывая, в спальню, в спальне никого не было. На полу валялись осколки разбитой драгоценной вазы. Она наступила ногой на что-то мягкое, вскрикнула, отскочила. Под ее ногами, на узорном паркете, валялся, простреленный насквозь, коричнево-золотистый кошачий трупик. Ярко-желтые глаза замерзло уставились ввысь, в потолок. Башкиров убил кхмерскую кошку. Бедная Цинь.
Кошку — вместо нее. Что ж. Бог по-прежнему шутит с нею.
— Девочки, Цзян, Ли Гуань, — проговорила она с трудом, через силу, вытирая ладонями мгновенно вспотевшее холодное лицо. — Возьмите кошку и похороните ее в саду. Памятник у мастера я закажу сегодня утром. Скоро уже рассветет.
Ты не должна заказывать по нем панихиду.
Ты пойдешь в русскую церковь и закажешь по нем панихиду сегодня же!
Она ходила по комнате, сцепив руки, шурша по паркету шелковым длинным капотом, повторяя лишь одно, прицепившееся к ней в ночном бреду, слово: Цам, Цам, Цам. Что такое этот Цам? Китайские мудрецы, коих она уже могла читать по-китайски, в подлиннике, учили, что человек перевоплощается, входя в предсмертное состоянье бардо. Состоянье бардо человек может пережить во сне, да каждую ночь и переживает его, только об этом не знает. А со дна памяти крови, памяти времени всплывают загадочные слова, когда-то, века назад, родные. Кто были ее предки? Кто была она сама, рожденная в России? Знала ли она об этом? Она родилась в деревне — она это помнила; ее ноздри щекотал запах пирогов и хлебов, вынимаемых матерью из печи зимним утром, она помнила красные блики огня, ходившие по серым доскам пола, по бревнам мощного сруба. Почему у нее чуть раскосые глаза? Смуглая, в желтизну, кожа? Мать смутно, сбивчиво рассказывала, что у них в роду были цыгане… татары… и еще какой-то пришлый человек с Востока, из загадочной страны Иаббон, оттуда, где дорогие рубины и жемчуга просто рассыпаны везде лежат, а в море плавают морские звезды и морские ежи. Мама, кто такие морские ежи?.. — хохотала она, она знала лесных смешных ежей, они сворачивались в клубочек, им на ночь наливали перед крыльцом молоко в миску, — а морских ежей не знала. И что такое море, тоже не знала. А как звали того человека из страны Иаббон?.. это был мой дедушка?.. проезжий молодец это был, вот кто… ну, ты и пошла — ни в мать, ни в отца, ни в проезжего молодца… Она визжала и обхватывала колени матери ручонками. Как же мать называла ее самое, каким именем?.. ах, она забыла, забыла все… Алена… Олеся…
Цам, Цам, Цам. Может, это слово звенит оттуда, из бардо. Сколько раз ее убивали, сколько раз она умирала. Она окуналась в бардо много раз. И пуля ее не берет, и в воде она не потонула; и огонь ее не спалил. Где ее последнее бардо? В воздухе?.. Она будет лететь. Лететь, раскинув руки. Может быть, Цам — это птица, ведь на Востоке считается, что птица — родоначальник, что от Великой Царской Птицы все и произошло, что она была Царицей Поднебесной Империи. Империя. Она усмехнулась. Великая Империя, Император на троне. Он тоже приезжал к ней. Он домогался ее — торжественно и церемонно. Он подносил ей на фарфоровой тарелке золотой лимон, сработанный из чистого золота, ну совсем как настоящий, и она протянула руку, схватила лимон и, шутя, хотела запустить в него зубы сразу, как шаловливая девчонка, она любила фрукты, она любила сосать и кусать лимон и его кислую плотную цедру, — и чуть не обломала зубы об золото, и вынула слиток изо рта, и расхохоталась звонко, ее смех был слышен даже на крыше, повис золотыми ниточками на люстрах, на лепнине под потолком, как Новогоднее украшенье, как золотой дождь, — а Император, облаченный в желтый, с красными пионами, шелковый халат, чинно улыбался, слегка, для приличья, показывая зубы, кланяясь и раз, и другой, и третий, и золотой лимон лежал на блюде, и она, хохоча, трогала подделку пальцем, и Владыка важно говорил о том, какой это дорогой подарок, что это подарок ей, что три златокузнеца его ковали, а потом три ювелира ночами напролет отделывали его, чтобы шкурка, кожица была как настоящая, в дырочках, — а почему ж он так пахнет лимоном, великий Император, а?!.. Великий Император его нарошно натер лимонным соком, давленой цедрой… да уж, не рассказывайте мне сказки!.. Все для вашего веселья и радости, многочтимая госпожа Фудзивара… А сам глядит маслено, и ничего не прочесть, как всегда, в прорезанных восточным Богом узких глазах.
Ознакомительная версия.
