Ломакин стоял на крыльце, с однообразной усталой улыбкой провожая гостей. Славка Гофман (Маленький) уже мирно дрых на заднем сиденье такси, куда его погрузили после безуспешных попыток добудиться.
Один из близнецов, Юра Палей, подошел ко мне и по-свойски хлопнул по плечу, приветливо обнажая в улыбке желтоватые зубы:
— Вот что, Серый, ты, как я погляжу, сейчас без работы и без капусты… Верно?
— Да что-то вроде того. — У меня действительно не было особенных занятий, кроме мании изводить по ночам невероятное количество бумаги. — Но ты не переживай, денег на выпивку мне пока хватает.
— Ну смотри… Если хочешь, мы с Шуркой тебя устроим кое-куда, нам свой человек позарез нужен… Работа не пыльная, но, не скрою, иногда постреливают… Но ты ж понимаешь, кто не рискует, тот…
— Ничего не пьет, — пошутил я и сжал в ладони визитку с выбитыми золотом витиеватыми буквами. — Спасибо, я подумаю.
— Думай, — донеслось из окна джипа удачливых близнецов, и бронированный «шевроле», прошуршав шинами по мокрому асфальту, мгновенно растворился в зыбкой темноте переулков.
Прощание продолжалось, грозя затянуться до рассвета…
— Пока, Серега. Жду тебя на выставке в «Gallery-art». — Ринат тряхнул мою руку и загрузился в одно такси с почти трезвым Савоськиным. — И свою подругу прихвати, если она у тебя есть!
— Будет! — пообещал я и махнул им вслед.
Абалкин протянул мне свою мягкую холеную руку:
— Ну бывай, Серый. Звони… Я, конечно, не Господь Бог и даже не его скромный служитель, как наш Копелян, но тоже кое-что могу… Если тебе что нужно, звони, я всегда рад.
Он направился к своей машине, где нетерпеливый шофер давно прогревал мотор. На Сашкином сером пиджаке уже расплывались первые капли весеннего дождя. Распахнув дверцу машины, он вдруг резко остановился, как будто вспомнил что-то важное, вернулся и, дыша на меня смешанным запахом перегара и изысканного французского одеколона, горячо зашептал:
— Слушай, Серега, что я тебе скажу… Хочу предупредить по-дружески… Ты не думай, что я ревную или что там… Короче, я видел, она положила на тебя глаз… Я это сразу заметил… Я наизусть знаю все ее повадки…
— Ты о чем? — Я сделал вид, что не понял.
— Брось, Серега, ты прекрасно знаешь, о чем это я… Тебя здесь слишком долго не было и вообще… Ну, короче, ты с ней поосторожнее… Она, знаешь ли, не из тех, кто… Ну, короче, не буду тебе в уши петь, ты мужик взрослый, сам все увидишь, но я тебе скажу… На собственной шкуре испытал… Короче, будь осторожнее, Серега… Ты сам понимаешь, десять лет — не хухры-мухры… Ну давай…
Он, как мешок, тяжело плюхнулся на заднее сиденье машины и небрежно бросил шоферу: «Домой». Дверца пухлого, словно щеки шестимесячного дитяти, «вольвешника» захлопнулась, сквозь тонированное стекло невозможно было различить Сашкино лицо. Машина, взвизгнув колесами, скрылась в дождевом мареве, подмигнув мне габаритными огнями. Больше Сашки Абалкина я никогда не видел.
Я остался стоять на крыльце под неоновой вывеской с бегущими огнями и какой-то оранжевой курицей, которая раз в пять секунд судорожно дергала ощипанными крыльями. Мне было жарко. Дождь немного холодил лицо, застревая в бороде серебряной взвесью.
Я думал о ней. Перед моими глазами стояла, не уходила серебристая фигура и сияло высокомерной улыбкой лицо, как будто скопированное с давно потерянного рисунка.
Швейцар с легким поклоном распахнул двери. Она вышла в чем-то пушисто-меховом, небрежно накинутом на плечи. Мне показалось, она знала, что я буду ее ждать, — по губам скользнула легкая усмешка и быстро спряталась где-то в сияющей темноте глаз.
— Проводи меня, — скорее приказала, чем попросила она.
Я промолчал. А что я мог сказать, если она сразу же узнала обо мне гораздо больше, чем знал о себе я сам, и больше, чем я сам, мог себе признаться!
Подъехала машина, такая же серебристая, как ее хозяйка, даже подшофе я узнал благородные очертания «порше».
Мы молча сели в автомобиль. Машина мягко тронулась, и вдоль окна поплыли расплывавшиеся в тумане фонари. На первом же светофоре я почувствовал, что руки мои самопроизвольно тонут в мягком душистом меху, а губы жадно ищут влагу прохладного рта…
Конечно же все невнятные пьяные предостережения Сашки Абалкина мигом вылетели у меня из головы, которая сладко кружилась от тонкого запаха ландыша. Я ничего не знал и не хотел ничего знать. Я хотел знать только ее…
Она мягко отстранилась от меня и, нащупав своей узкой прохладной рукой мою горячую ладонь, еле слышно прошептала, заглядывая прямо в душу своими бездонными глазами:
— Никогда не верь ничему плохому обо мне… Слышишь, никогда!
За окном мелькали пригородные поселки, дачные домики, заколоченные на зиму, черные хвойные леса, березы, истекавшие прозрачным соком… «Дворники» ездили по стеклу, размазывая капли дождя, то и дело мелькали фонари, расплывавшиеся в туманном мареве как огромные светящиеся кляксы.
Машина застыла на железнодорожном переезде. Шлагбаум был опущен, тревожно мигал красный сигнал…
Моя голова все больше и больше кружилась от запаха ландыша, руки гладили тонкую прохладную кожу плеч, а ненасытные губы жадно пили дыхание нежного рта… Я ничего не знал и не хотел ничего знать. Я хотел знать только ее…
Глубокая ночь. Большой загородный дом из красного кирпича, похожий на средневековый замок. Около парадного входа (круглая застекленная ротонда с шатром из красной черепицы) стоят две машины — серебристый «порше» и темный «БМВ». Унылый мелкий дождь сеется над домом. В узких бойницах средневековых башен скользят блики света…
Комната, обставленная громоздкой дубовой мебелью. Окна плотно занавешены тяжелыми шелковыми портьерами. Мягко мечется пламя в камине, бросая беглые отблески на стены из светлого дерева…
В глубоком кресле около огня сидит молодая женщина, задумчиво наклонив голову к плечу. Бокал красного вина кажется черным в ее тонкой руке. Кольцо сверкает на пальце, от полированных граней разбегаются разноцветные блики. Большие, кажущиеся в полумраке темными глаза задумчиво смотрят на огонь — и будто бешеная рыжая лисица скачет в них то вверх, то вниз. Женщина маленькими глотками пьет вино, а около ее ног разлеглась огромная черная собака и лениво зевает, открыв розовую пасть.
Женщина пьет вино… Пламя скачет в камине, ветер завывает за окном, бросая в стекло пригоршни холодной воды. Собака щурится на огонь…
Женщина пьет вино…
Бокал почти пуст. Голова клонится набок, большие глаза сонно слипаются, длинные ресницы отбрасывают тени на щеки. Собака щурится на огонь…
