Кто-то – Джо так и не узнала кто – выбрал для похоронной церемонии письмо о любви Святого Павла коринфянам. «Любовь терпелива и добра, любовь не завистлива, не тщеславна и не горда; любовь не злопамятна… любовь всегда с тобой… на свете есть вера, надежда и любовь, и любовь – величайшая из них». Священник говорил благостно и простодушно, рассуждал о женщине, которую никогда не знал, обращаясь в основном к всхлипывающему мужчине в первом ряду.
Джо тоже всхлипывала, даже задыхалась, стараясь, чтоб ее не было слышно. Алекса считала, что письмо Святого Павла звучало с какой-то неуместной иронией, слова казались чужими и бездушными. С грустью думалось о том, как могла сложиться жизнь и как все вышло на самом деле.
«Любовь величайшая из них». А были ли у мамы причины поверить в это? Познать это? Может, и были – сто лет тому назад.
Джо почти слово в слово помнила мамины рассказы о старых добрых денечках… о головокружительном романе с ее отцом, который носил маму на руках – так и донес до Эль-Кахона. Стоит заметить, что «старые добрые денечки» были уже тогда, когда они с отцом не были больше близки, как раньше, и часто ссорились. Но в голосе Терезы Милисент не бывало злобы. Самоирония, задумчивость – да. Задумчивости с годами все больше, но резкой Тери не стала, хоть в последнее время в доме 804 по шоссе Ист-Мишн не хватало любви.
Их беленький домик с шумной гостиной, большой двор с уютной садовой мебелью, стол и стулья, обтянутые веселенькой полосатой тканью, – все было на порядок дороже, чем их жилье в Эль-Кахоне. Но по дороге к благополучию огонь любви они не уберегли.
Да зачем думать об этом? Прошлое есть прошлое. Что изменится, внушала она Алексе, если все время твердить отцу, что он не сделал маму счастливой. «Ты не видишь, это и так не дает ему покоя?» Так оно и было. В глазах отца был страх и почти мольба о помощи. Даже в том, как он сидел, сгорбившись, уставившись в одну точку, сквозило чувство вины.
Может, Алекса и замечала это, но ей, несомненно, было наплевать. Говорила она с ним по возможности мало и всегда резко.
Тетя Клер, двоюродная сестра отца, прислала письмо, что церемония была замечательной. Господи, да она была ужасной!
Алекса слышала, как отец хвастался по телефону, что церковь была битком набита. «Как будто мама устраивала шоу», – сказала Алекса. Джо ненавидела колкости сестры, хоть и понимала, что та тоже страдает, и вся эта деятельность и холодность с отцом были попыткой скрыть это.
Отец солгал. Церковь была полупустой. Но что бы ни говорил отец, как бы ни передергивала его Алекса, Джо было все равно. Неважно, сколько было людей. Ничего не важно.
Посреди ночи Джо вскакивала с трясущимися руками – перед глазами снова стоял непомерно большой гроб, слишком большой. Как ни старалась она побороть ужасы, они все терзали по ночам. Что могло быть там внутри? Сгоревший скелет? «Останки»? Вид гроба был настоящим шоком, и вскоре за ним последовал еще один, на этот раз от Альфа Виктора.
В который раз Джо старалась выудить из отца объяснение, но он все время затыкал ей рот. Сначала мягко, потом срываясь, уже кричал, что нечего доводить его вопросами об Альфе Викторе. «Это не вернет твою мать, ты что, не понимаешь?» – взвизгивал он, бледный от напряжения. Старалась выбросить из головы разговор с Альфом Виктором за обедом после похорон. Оказалось, что Альф Виктор не имеет понятия, чего Тери понадобилось в Мексике. «Некуда ей было ехать, работы там не было! Я бы знал, если б была». Упрямый голос фотографа все еще стоял в ушах. Ясно, что это правда. С тех пор, как Джо помнила себя, мама без него шага не сделала. Альф выбирал Тери одежду, придумывал прическу. Алекса, в свойственной ей манере, шутила, что мама и в душ не пойдет без его разрешения.
«Не знаю, во что она ввязалась, но к работе это никакого отношения не имело». Так куда же она ехала? Что это было? Вопрос терзал Джо, высасывал силы, так что жизнь начинала терять смысл.
От Алексы не стоило ждать поддержки. Она обрывала ее робкие сомнения. Только одно, похоже, занимало Алексу: «Маме надо было давно бросить отца, сразу, когда стало ясно, что он ищет приключений на стороне. С такими, как он, надо поступать так же, как они поступают с женщинами. Только так можно победить. Использовала – и выкинула». Такой горячностью она надолго затыкала Джо. Алекса, как вулкан, взрывалась в тот момент, когда все вокруг забывали, что за фрукт живет с ними рядом. Разбив все в пух и прах, она резко уходила в себя и снова становилась сдержанной, холодной и неприступной.
Алекса смотрела сквозь отца, не отвечая на его просьбу, – он хотел, чтобы девочки просмотрели вещи матери:
– Не могу на них смотреть. Оставьте себе, что нравится, остальное надо отнести в гараж. Потом отошлю все в Армию Спасения.
Джо тоже не могла заставить себя разбираться в вещах матери и, казалось, никогда не сможет. «Возьми что хочешь, Лекс…» Голос сорвался. «Попозже, как-нибудь через месяц, я взгляну…» Алекса ушла в мамину комнату. Потом Джо видела, как сестра складывала мамины сумочки, шарфы и всякие мелочи в большой ящик под кроватью и вешала в свой шкаф пару ее шелковых пижам, хороших костюмов, мамино любимое боа из серебристой лисы и бобровую шубу.
На щеках сестры в первый раз с тех пор, как случилось несчастье, Джо увидела слезы.
Отец и Алекса, медленно собирая обломки, возвращались – а может, шли вперед – к их обычной размеренной жизни.
Испуг все еще мелькал иногда в глазах отца. Переживал ли снова ужас, когда мексиканцы рассказывали ему о любимом красно-белом шарфике Тери, что бился на ветру над обрывом? Вспоминал ли о шарфике – единственном, что осталось?.. Или опять видел гору искореженного металла, еще тлеющего в кустах, – остатки вишневого «плимута», который Тери так доверчиво взяла напрокат лишь за день до катастрофы?
Шли недели. Он больше не бледнел, не подскакивал с криком «Господи!», когда по вечерам звонил телефон – если бывал дома. И, «как прежде», в субботу или воскресенье, жарил дочерям барбекю. У него был свой особый рецепт, известный под названием «Сгоревшие иллюзии»: сверху мясо обугливалось до черноты, внутри оставаясь нежно-розовым. Отец часто повторял, что без барбекю на природе нельзя и представить, как живет калифорнийская семья.
Когда мама привезла кирпичную печку, она стала любимой игрушкой и предметом хвастовства. Бену нравилось зазывать соседей, приятелей и маминых старых подружек из агентства «заехать на барбекю часам к одиннадцати». Энтузиазма отцу хватило ненадолго, особенно его убавилось, когда мама стала возмущаться, получая счета от мясника. И имела полное право – выходило так, что платила всегда она.
