Лицо ее окаменело, в глазах появилось выражение холодной злости.
– Дело в том, солнышко, что сам предмет разговора вульгарный и грязный, – пропел Льюс, – так что, думаю, придется мне зайти еще дальше, чем просто кощунствовать. Какая же вы, оказывается, старая ханжа! Никому не удастся посплетничать о сестре Лэнгтри в столовой, не так ли?
Он схватился руками за край стола и наклонился к ней, лицо его было на расстоянии нескольких дюймов от ее лица и оттого казалось огромным. Однажды они уже сидели так, но только теперь в глазах его было совсем другое выражение.
– Послушайте, что я вам скажу! Вы больше не посмеете вмешиваться в мои дела, или я сделаю так, что вы пожалеете о том, что на свет родились! Слышите? Я развлекался с маленькой мисс Вуп-Вуп так, как вам и во сне не снилось, швабра вы засохшая!
Эпитет проник глубже, чем он предполагал: на лице ее выступила краска гнева и боли, и тогда, поняв, что задел наконец ее за живое, он принялся жалить в больное место со всем ядом, который только смог собрать.
– Вы ведь и в самом деле засохли, правда? – процедил он. – Вы не женщина, а просто жалкая подделка. Сидите тут и умираете от желания прыгнуть в койку к Майклу, а сами даже не можете обращаться с беднягой как с мужчиной. Со стороны можно подумать, что он у вас вроде комнатной собачонки. Майкл, сюда, Майкл, к ноге! Вы что, серьезно думаете, что он будет сидеть так и ждать, когда вы его еще куда-нибудь пошлете – по поручению? Как же! Ему это не слишком интересно, вот так-то, солнышко.
– Вам не удастся вывести меня из себя, Льюс, – холодно проговорила она. – Что до ваших гнусных измышлений, то предпочитаю считать, что они вообще не были сказаны. Нет ничего более бессмысленного и бесполезного на свете, чем посмертные сожаления, а то, что вы сейчас произносили, есть не что иное, как надгробная речь. Если сестра Педдер решила положить конец вашим взаимоотношениям, я очень рада за вас обоих, но особенно – за нее. И все ваши тирады не изменят положения вещей.
– Вы, сестра Лэнгтри, не айсберг, потому что айсберг может таять, нет, вы каменная глыба! Но я найду способ отплатить вам. Видит бог, найду! Вы у меня наплачетесь кровавыми слезами!
– Господи, что за идиотская мелодрама! – с презрением сказала она. – Я не боюсь вас, Льюс. Меня тошнит от отвращения, это да. Но испугать меня вы не можете. И провести меня так, как вы проделываете это с другими, вам тоже не удастся. Я вижу вас насквозь. И всегда видела. Вы просто ничтожный фигляр и больше ничего!
– А я вовсе не пытаюсь взять вас на испуг, – беззаботно произнес он. – Сами увидите! Я кое-что знаю о том, что, как вы думаете, принадлежит вам и только вам одной. Вот уж я порадуюсь, когда вы поймете, что я все уничтожил.
«Это он о Майкле. О мне и Майкле. Но Льюс не в состоянии что-то испортить. Это может только сам Майкл. Или я».
– Ох, Льюс, уходите! – сказала она. – Уходите поскорей. Вы отнимаете у меня время.
– Грязная сука! – прорычал Льюс, глядя на свои скрюченные пальцы, как будто не ожидал увидеть их в таком состоянии, затем перевел взгляд на кровать, где отрешенно сутулился Бен, потом обвел глазами всю палату. – Грязная сука! – повторил он еще громче прямо в лицо Бену. – Знаешь, о ком я говорю, ты идиот затраханный, знаешь? Грязная сука – это твоя драгоценная Лэнгтри, понял?
Он был вне себя, слишком поглощенный ненавистью, чтобы заметить, что Бен – не тот человек, которого он обычно провоцировал. Сейчас он был готов лягать кого угодно, и Бен просто оказался под рукой.
– Думаешь, ты ее интересуешь? – продолжал он. – Да нисколько! Ее вообще никто не интересует, кроме нашего сержанта, паскудного героя Уилсона! Вот смех-то! Лэнгтри влюбилась в этого голубчика – паршивого педерастишку!
Бен медленно поднялся на ноги.
– Не надо так говорить, Льюс. Держи свой мерзкий язык подальше от нее и Майкла.
Голос его звучал очень мягко.
– Ой, заткнись, тупая твоя башка! Лэнгтри – просто глупая старая дева, которая влюбилась в самого знаменитого педераста вооруженных сил Австралии.
Льюс направился через комнату к своей кровати медленной крадущейся походкой, и казалось, будто от него исходит огромная сила и власть.
– Он педераст, Бен! Это я о Майкле говорю!
Ярость нарастала в Бене, и он тоже как будто стал выше ростом, с его темного угрюмого лица, как старая кожа, пластами сходили смирение и подавленность, уступая место чему-то глубокому и страшному, что находилось внутри, как будто из раскрытой раны показались кости.
– Оставь их в покое, Льюс, отстань от них, – монотонно бормотал он. – Ты даже не знаешь, что говоришь.
– О нет, Бен, знаю! Я прочитал его историю. Наш милый Майкл – голубенький цветочек.
По углам рта Бена выступила плотная пена, она пузырилась и влажно блестела. Его начала бить дрожь, мелкая и частая.
– Ты лжешь, Льюс, – бормотал он.
– С какой стати мне лгать? В его бумагах все написано: он побывал в задницах у половины батальона! – Льюс поспешно отступил назад, чувствуя, что к Бену лучше близко не подходить. – Но послушай, – продолжал издеваться он, не в силах остановиться, – тебе-то что? Голубой Майкл или нет, какая тебе разница?
Бенедикт издал слабый крик, больше похожий на вой. Казалось, душа его рвалась на части, но прежде чем его напрягшиеся мускулы смогли включиться, чтобы уничтожить маячившую перед ним огромную тень, в которую обратилось ужасное оскорбление, Льюс вдруг испустил страшные стучащие звуки, и Бен узнал в них автоматную очередь. Тело его дернулось, отпрянуло в сторону и затряслось в такт страшным стукам.
– Ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай! Ну что, старичок, вспомнил? Ну конечно, еще бы! Так твой автомат убивал невинных людей! Подумай-ка о них, Бен! Десятки ни в чем не повинных женщин, детей и стариков – и все умерли! Ты хладнокровно погубил их, чтобы поселиться здесь, в отделении «Икс», и пресмыкаться у ног этого подонка Майкла Уилсона!
Бенедикт медленно сел на кровать, ярость его потонула в другой, еще более сильной муке. Голова откинулась назад, глаза закрылись, и слезы хлынули потоком по этому вместилищу человеческого отчаяния, которое называлось лицом.
– Убирайся вон, Льюс! – донесся из-за плеча Льюса голос Мэтта.
Льюс отскочил в сторону, но, вспомнив, что Мэтт не видит его, обернулся, вытирая пот со лба.
– Поди ты к черту! – бросил он и, грубо задев Мэтта плечом, пробрался к своей кровати и взял свою шляпу. Нахлобучив ее на голову, он повернулся и вышел с подчеркнуто безразличным видом.
Мэтт слышал почти все из того, что произошло, но не нашел в себе мужества вмешаться, пока не счел, что угроза физического насилия миновала. Он рассудил, что ничем не поможет, если будет путаться под ногами обоих, а поскольку Бен куда более подходящий противник для Льюса, то он решил оставить все как есть, надеясь, что и без него обойдутся.
Теперь он нащупал край кровати Бена, тихонько сел и заскользил пальцами по матрасу, пока не коснулся руки Бена.
– Все хорошо, Бен, – вздохнул он, почувствовав слезы на кончиках пальцев, а под ними лицо. – Ну-ну, не надо, все хорошо. Он ушел, гадина, и больше не будет приставать к тебе. Ах ты, бедолага!
Но Бенедикт, казалось, не слышал; слезы высыхали сами собой на его лице, он обхватил руками тело и тихо раскачивался взад и вперед на кровати.
Сцена в палате осталась незамеченной. Наггет по-прежнему находился за порогом слышимости, Майкл отправился в ближайшее обитаемое отделение попросить в долг немного сухого молока, а Нейл ворвался в кабинет сестры Лэнгтри как раз в тот момент, когда Льюс вылетел оттуда. Сестра Лэнгтри сидела, опустив голову.
– Что случилось, сестренка? Что вам сказала эта сволочь?
Она тотчас подняла голову, открывая ему спокойное лицо, на котором не было ни следов слез, ни отпечатка бурной сцены – ничего, кроме полнейшего самообладания.
– Ничего. Совершенно ничего, – ответила она.
– Но ведь что-то было! Я слышал, как он разорялся еще из палаты.
