он не может. Если бы мог, то, наверное, бросился бы наутек.
Я давлю стон, когда он открывает рот, чтобы заговорить, но потом закрывает его с застенчивым видом.
Было бы наивно думать, что у него нет вопросов. Особенно после того, как мы поцеловались и превратили нашу дружбу в нечто замутненное чувствами и привязанностями.
– Спрашивай что хочешь, – говорю я, давая ему слово.
Он протягивает руку над узкой полосой дивана между нами и кладет свою широкую ладонь мне на колено. Его пальцы начинают рисовать круги поверх моих спортивных штанов.
– Ты ответишь, если я задам вопрос, на который ты не хочешь отвечать?
– Да.
Он хмурит брови.
– Сколько ты жила в опеке?
– Тринадцать лет.
Его пальцы сжимаются.
– Это слишком долго.
– Да, – соглашаюсь я.
Невозможно отрицать вред, причиненный детям, которые долго жили без семьи. Мне невероятно повезло, что меня удочерили такие потрясающие родители. Лучше поздно, чем никогда.
– Но могло быть и дольше. Мне было пятнадцать, когда Лили и Дерек меня удочерили.
– Похоже, они замечательные люди.
Я мягко улыбаюсь:
– Да. Они не только решили взять подростка, что довольно редко, но такого, который к тому же закатывал истерики и пакостил всем.
Оукли заливается смехом. Я склоняю голову набок, словно спрашивая, почему он смеется.
– Ты закатывала истерики? Не представляю.
– Конечно не представляешь. Теперь я хорошая девочка. Но тогда? Совсем нет.
Он по-прежнему выглядит так, будто не верит мне, так что я протягиваю руку и дергаю за волосы, вьющиеся у него за ухом.
– Это правда! Я никогда не делала ничего откровенно опасного, но уговорила одного из старших ребят проколоть мне нос канцелярской скрепкой и топала по дому в грязных ботинках каждый раз, когда в дверь входила потенциальная приемная семья. Мое поведение стоило шанса удочерения не только мне. Полагаю, это был мой способ поквитаться с миром, даже если сейчас это кажется бессмысленным.
Я опускаю глаза в пол. По позвоночнику ползет стыд от воспоминаний, каким человеком я была. Девочкой, полной ненависти и обиды.
– Ребекка была наркоманкой, а возможно, по-прежнему такая. Это единственное, что я знала о ней многие годы. Я не знала ни ее имени, ни живет ли она все еще в Ванкувере. Она была призраком, и я примирилась с этим. Мой родной отец, скорее всего, тоже был наркоманом, и он сбежал, как только я родилась.
– Эти люди все равно никогда тебя не заслуживали, Ава. Господи, детка. Извини, – бормочет Оукли.
Он пересаживается ближе и обнимает меня за плечи, придвигая к себе и прижимая к своей груди. Его руки обнимают меня, как две защитные стены, и я глубоко выдыхаю в его футболку.
– Все нормально. Я много работала, чтобы преодолеть тот этап своей жизни. Думаю, поэтому появление Ребекки так сильно повлияло на меня.
Я обвожу глазами тихую квартиру, и они останавливаются на фотографии в черной рамке, висящей слева от телевизора. Эмоции сжимают горло, пока я смотрю на семейное фото.
Его сделали после моего первого рождественского ужина с Лили и Дереком. Мы только что закончили есть – на столе все еще стояли остатки блюд, – но мама согнала нас всех со стульев и построила перед камином. Она установила свою камеру на журнальном столике и включила таймер, после чего подбежала и встала рядом с папой.
Я помню свои чувства в тот момент, когда смотрела на свою новую семью. Впервые в жизни я была целиком и полностью счастлива.
– Каково это было? Жить в опеке.
Я смаргиваю слезы, которые начинают туманить зрение, и откашливаюсь, чтобы прочистить горло.
– Были свои хорошие моменты. Мой опыт не то, чем можно похвастаться, но он не так плох, как показывают в кино и по телевизору. По крайней мере мой личный опыт. Большую часть детства я провела в семейных детдомах для девочек. У меня было всего несколько опекунов.
– Они хорошо с тобой обращались? Если нет, скажи мне, и я выслежу каждого и сломаю им ноги.
Я смеюсь, несмотря на серьезность его угрозы. Внутренне я не сомневаюсь, что он правда сделал бы это ради меня, и это делает меня намного счастливее, чем следовало бы.
– Они были нормальные, Бойскаут. Честно.
Отлепив щеку от его футболки, я сажусь ровно и смотрю на него. Стоит нашим взглядам встретиться, и я сразу начинаю искать в его глазах признаки того, что я его спугнула или изменила его отношение ко мне. Должно быть, мое удивление слишком заметно, когда я ничего не нахожу, потому что он отключает все мои негативные мысли двумя предложениями:
– Ничего из того, что ты можешь мне рассказать, не изменит моего мнения о тебе, Ава. Обещаю.
Оукли
Экипировка тяжело давит на уставшие мышцы, но я рвусь вперед и завершаю выход один на один, как будто мне не осталось несколько вдохов до остановки сердца. Я прицеливаюсь и бью, отправляя шайбу в полет. Она со звоном отскакивает от верхней штанги и попадает в сетку.
Брейден и Тайлер подлетают ко мне и тормозят, взрывая коньками фонтаны ледяной крошки. Они ворчат, что почти перехватили меня, пока Мэтт вытаскивает шайбу и пасует мне. Я посылаю ее к центральной линии. В это время на другом конце площадки тренер начинает распекать одного из игроков за то, что тот поворачивал, не поднимая головы. Я морщусь от гнева в его голосе.
Зная, что тренировка подходит к концу, я качусь к скамейке и, сняв шлем и перчатки, хватаю свою бутылку с водой и со стоном выливаю холодную жидкость на свое мокрое от пота лицо. Остатки воды я выпиваю.
– Вот тормоз. Роджерс совсем не в состоянии держать голову на своей тощей шее. Не понимаю, как он попал в команду.
Грубый смех Дэвида, стоящего в компании более младших игроков, царапает мои барабанные перепонки.
Кровь закипает от гнева, но я молчу, решив послушать треп Дэвида. Мое терпение и так висит на волоске после того, как на прошлой неделе я узнал о прошлом Авы, и Дэвид только что нарисовал у себя на спине более крупную мишень.
Я никогда не переваривал людей, которые изменяют тому, о ком им положено заботиться, но этот мерзавец поистине пробил дно. Он изменил ей, прекрасно зная о ее детдомовском прошлом и обо всем, через что она прошла. И ему все равно. Ни раскаяния, ни чувства вины.
Хотя Ава не говорила прямо, было легко догадаться, почему она так осторожничает, когда дело касается отношений
