орудие Господней благодати, а Фанни… нет, он не произнесет рокового слова, он обойдется более расплывчатой формулировкой: Фанни превратилась в существо, которое крайне нуждается в прощении. И если, Господней милостью, именно он, Хислуп, избран стать тем, кто смирит жену сию, коя некогда славилась телесной красотой; если, его стараниями, она припадет к престолу прощения – это будет, несомненно, замечательнейший момент во всей его карьере.
* * *
Однако пока Хислуп мог лишь с неудовольствием наблюдать, что Фанни очень, очень далека до смирения. Она взглянула на него и улыбнулась, услышав насчет детской в Господнем чертоге, – просто улыбнулась, ничего не сказав. Так улыбаются те, кто делает пожертвования; впрочем, в данном случае Хислуп не поручился бы. Выходит, Фанни до сих пор не уяснила разницы в статусах? Похоже на то. Победительная самоуверенность говорит, что Фанни, как и прежде, считает его, Хислупа, рабом своей красоты. Как странно! Ладно еще, когда тщеславие сопровождает красоту: его можно извинить, особенно если красота столь удивительна, – ну или по крайней мере такое тщеславие объяснимо. Непонятно другое – почему тщеславие не уходит вслед за красотой? Бедная женщина: осталась без балласта, стареет пугающими темпами. Хислупа охватила жалость: несчастная Фанни даже улыбнуться теперь не может без того, чтобы не предстать безнадежной старухой. Впрочем, несмотря на жалость, Хислуп должен нынче же вечером объяснить Фанни истинное положение дел. Сначала он поблагодарит ее – торжественно, сдержанно, но от всего сердца – за то, что много лет назад выпустила его из постыдного плена. Само упоминание о постыдности, само акцентирование радости избавления, конечно же, расставит все по местам, мнилось Хислупу.
– Сбавь-ка шаг, – сказала Фанни, ибо Хислуп, возбужденный воспоминаниями, бессознательно ускорился.
– Да, конечно. Извини, – сказал он, замедляясь и досадуя, что Фанни практически отдала команду.
Это в ней говорит гордыня былой красоты, подумал Хислуп в приступе столь понятного любому человеку негодования. В прежние дни Фанни командовала им напропалую, он же подчинялся с унизительной готовностью. Но эти дни давно позади, а что до Фанни, ей в ее положении следовало бы по крайней мере выучить слово «пожалуйста».
– Я забыл, Фанни, что ты уже не так быстра и ловка, как прежде, – сказал в отместку Хислуп.
Но Фанни не обиделась, а лишь снова улыбнулась.
– Увы, Майлз, это правда. Мне теперь многое недоступно, но кое-чему я могу предаваться даже с бо́льшим рвением, чем раньше. Я говорю о радости при виде тебя, мой бесценный Майлз.
«Бесценный». Очередное изъявление нежности, очередное свидетельство, что Фанни счастлива от их встречи больше, чем когда бы то ни было.
Хислуп счел за лучшее пропустить «бесценного» мимо ушей – всегда мудрее и безопаснее притвориться, что не слышишь, не замечаешь, знать не знаешь. Он доходчиво объяснил Фанни, что дал обет безбрачия и ведет богоугодную жизнь, которая подразумевает воздержание от земных удовольствий и даже аскезу; что слуг он не держит и что дом его ведет сестра, также давшая обет безбрачия (пожалуй, это было излишне, думалось порой Хислупу при взгляде на сестру).
– Я говорю о своей родной сестре, – пояснил он. – Хотя и ты мне тоже сестра, Фанни.
– Правда? Как это хорошо, – ответила Фанни. – Отношения между братом и сестрой такие удобные. Они подразумевают дружбу, не в пример нашим прежним отношениям того периода, когда… – тут Фанни нахмурилась, – когда твои посещения Чарлз-стрит отличались регулярностью.
Про себя она подумала: возможно, Майлз, на правах брата, пригодится ей в деле с Джобом. Он ведь священник: придет на Чарлз-стрит и сразит назойливый призрак одной силой веры.
– У меня их много, – чуть не вздохнул Майлз, но вовремя спохватился.
– Кого у тебя много?
– Сестер.
– Родители были плодовиты?
– Каждая женщина, которая бедна и угнетена нуждою, моя сестра, – ледяным тоном ответил Хислуп. Его покоробило слово «плодовиты» применительно к своим родителям, хотя он сам призывал плодиться и размножаться ту часть своей паствы, что состояла в браке.
– Вот как? – уронила Фанни. Сомнительная перспектива – влиться в толпу горемык, каждая из которых чает, что отец Хислуп, и только он, способен пособить ей с ее собственным Джобом. К тому же тогда Фанни пришлось бы встать в очередь. – Но, дорогой мой… – (Хислуп нахмурился), – я вовсе не бедна и не угнетена нуждой – я вполне хорошо обеспечена.
Майлз повременил возражать. Они как раз поравнялись с фонарем, и Майлз замедлил шаги, желая вглядеться в лицо Фанни. Компания, что двигалась им навстречу, почтительно сошла с тротуара.
– Ты хорошо обеспечена, Фанни? – переспросил Майлз. – Ты мнишь себя хорошо обеспеченной? Тогда позволь сообщить – продолжил он с торжественной уверенностью, – что ты практически нищая.
Но и это не покоробило Фанни, а совсем наоборот. Какое удивительное понимание, подумалось ей. Значит, ни душа, ни разум Майлза все-таки не подбиты жирком. Говоря о нищете Фанни, Майлз имеет в виду ее изголодавшуюся душу, ее ум, который на ощупь ищет опоры, и ее сердце, которое теперь, когда потерян даже Дуайт, рискует оголиться до состояния скелета. Словом, «нищета» относится ко всему, что дает сбой после пятидесяти. Майлз догадался интуитивно. Не иначе, эта по-женски тонкая интуиция развилась у него на почве полового воздержания. Такое случается даже среди животных – у Мэнби, к примеру, был кот, который, по воле обстоятельств лишившись возможности бегать за кошками, стал производить на свет котят.
Польщенная, Фанни улыбнулась и сказала:
– Я так рада.
Безжалостный свет уличного фонаря пролился на ее лицо.
– Рада? – изумился Хислуп. – Ты хоть понимаешь, что я имею в виду?
– Конечно. Что я – бедная, заблудшая душа, которая плывет по течение вроде щепки…
Удивительно, мелькнуло у Хислупа, как тают женщины, когда их души называют бедными и заблудшими. Фанни между тем продолжала:
– А раз так, ты, Майлз, мне поможешь не в вопросах веры – а с Джобом. Он чудовищно меня беспокоит, и с этим нужно срочно что-то делать.
* * *
Майлз вытаращил глаза. Какой еще Джоб? Память не подсовывала никаких Джобов. Когда они с Фанни начали встречаться, ее развод, а тем более брак, отошел уже в далекое прошлое, а сам Майлз, человек из совершенно другой среды, о Джобе никогда не слышал. Точнее, не слышал, чтобы о Джобе говорили просто как о Джобе. Он знал: в жизни Фанни был некто Скеффингтон – иначе откуда бы она взяла свою фамилию? – а также знал, что Скеффингтон был прелюбодеем (потому-то Фанни и пришлось с ним расстаться), но не ассоциировал Скеффингтона с Джобом.
– Кто это – Джоб? – спросил он, глядя Фанни прямо в лицо, жестоко исхлестанное ярким
