Не один раз пыталась она понять, почему не писала ничего больше, кроме писем, с тех пор как вышла ее книга. И приходила к выводу, что как раньше, так и теперь этот день — начала работы над новым произведением — должен был наступить для нее «завтра».
Девять лет прошло со дня выхода в свет «Унесенных ветром». И в продолжение всего этого времени лишь однажды была высказана ею мысль относительно книги, которую она могла бы написать, и эту идею она обсуждала с Джоном и Маргарет Бох.
Книга должна была стать историей ее собственной внезапной славы — ее причин и последствий. Однако позднее Маргарет Бох говорила друзьям, что к 1945 году Пегги окончательно оставила эту идею и годами не делала никаких высказываний, касающихся новой книги. Создательница образа Скарлетт О’Хары угодила в ловушку, которой ее героиня сумела избежать: Маргарет Митчелл стала жертвой, а не хозяйкой своего мира.
С окончанием войны вновь возросли объемы продаж «Унесенных ветром», как дома, так и за рубежом. В ноябре 1945 года книга даже попала в список бестселлеров, правда, в самый его конец. Что же касается Европы, то там тиражи достигли астрономических размеров.
Вести дела, касающиеся зарубежных изданий, становилось все труднее. У Маршей до сих пор работал два раза в неделю бухгалтер, регистрирующий суммы прихода-расхода. Заведовал же всеми вопросами, касающимися авторских прав Пегги за рубежом, сам Джон.
В 1941 году Марши некоторое время вели свои дела за рубежом через литагента, но очень скоро это сотрудничество прекратилось и стороны расстались, весьма недовольные друг другом: Стефенс обвинил литагента в пассивности, проявленной при решении проблем, возникших в связи с выходом пиратского издания «Унесенных ветром» в Нидерландах. На самом деле Марши просто не доверяли иностранцам, и Джон сам взялся выяснить, кто из зарубежных издателей уцелел в огне войны и какие законы в области авторского права действуют теперь в их странах.
Письма были разосланы всем «потрепанным штормами» европейским издателям Пегги, и многие из них «вышли на связь». Пегги писала Лу: «До сих пор нет никаких известий из Польши, где, насколько мне известно, моим первым издателем был еврей. Ничего нет из Латвии, поскольку русские оккупировали ее. Совершенно нет известий из Финляндии, где были прекрасные люди, и я вспоминаю, что когда русские уже были почти на подступах к Хельсинки, а старый джентльмен-издатель сам вел дела издательства, поскольку вся его молодежь была на фронте, то и тогда они все еще держались и продолжали выплачивать мне ройялти».
«Зарубежный хлам» — как называла эти дела Пегги — задавал Маршам много хлопот. Переписка и общение Пегги с ребятами, служившими во время войны за океаном, и ее зарубежные поклонники сообщали ей невероятные истории о судьбе романа «Унесенные ветром» в годы войны, и Пегги была убеждена, что если эта информация соответствует действительности, то все ее зарубежные издатели смогут «поступить честно» по отношению к ней и выплатить ей все долги по ройялти, накопившиеся за годы войны.
Пегги отдавала себе отчет в том, что поскольку книга была нацистами запрещена и продавалась только на черном рынке, то и учет количества проданных экземпляров вести было невозможно. И тем не менее всем издателям, которых удалось найти, Джон направил письма с просьбой о выплате долгов, и в большинстве случаев ответы были получены. А в конечном счете, поскольку издательские фирмы хотели бы продолжать публикацию романа, Пегги были выплачены и ройялти.
С июля 1945 года Джона мучила какая-то лихорадка, и поскольку время шло, а улучшения не наблюдалось, врачи вновь не могли определить, в чем причина болезни Джона. Один из них поставил диагноз «рецидив мальтийской лихорадки», но, поскольку никто не знал, чем лечить это заболевание, Джон по-прежнему оставался дома и продолжал днем ходить на работу в свою компанию, а по вечерам заниматься всеми делами, касающимися зарубежных изданий романа.
Пегги была встревожена. В декабре она пишет друзьям: «Он всегда так утомлен, что это просто пугает меня, но максимум, что здесь можно сделать, — это применить поддерживающее лечение. Возможно, весной новое лекарство — стрептомицин — выйдет из списка экспериментальных препаратов, и тогда мы сможем его попробовать».
Сам Джон писал Элен Давди, что они, похоже, никогда не переделают всю работу, которая должна быть сделана. Но несмотря на это, они с Пегги собирались на Рождество поехать на Си-Айленд — весьма посещаемое место у побережья Джорджии, чтобы отдохнуть там несколько дней.
Рано утром 24 декабря Марши прибыли поездом в Джесап, откуда частным транспортом могли добраться до места назначения. Планировалось, что носильщик с тележкой будет ждать их на платформе, но когда они вышли из вагона — под проливным дождем и в сотнях футов от здания вокзала, — никаких носильщиков и никаких тележек вокруг не оказалось.
Пегги, накинув на голову пальто, побежала к ближайшему навесу, крича на ходу Джону, чтобы он, оставив чемоданы, следовал за ней. Не обратив внимания на ее слова, Джон неловко подхватил их багаж и двинулся к зданию вокзала. Но, не пройдя и половины пути, вдруг почувствовал острую боль в руке и замер на месте. Когда боль немного, утихла, он продолжил свой путь в сторону Пегги. Лицо его осунулось и побледнело, но Джон уверял жену, что с ним все в порядке. Через несколько минут появился и носильщик с тележкой.
Едва Марши добрались до отеля «Клостер» на Си-Айленд, Джон слег в постель, а еще через час у него начался жесточайший сердечный приступ. Ни в отеле, ни на острове врачей не оказалось. Пегги была в бешенстве и в конце концов, реквизировав в отеле железнодорожную повозку, доставила на ней Джона в соседний Брунсвик, где находился госпиталь.
В самый день Рождества Джон едва не умер, но затем стал понемногу оживать. Однако прошло почти три недели, прежде чем его смогли переправить в атлантский госпиталь в районе Пьедмонт-парка. Спустя два месяца, когда Джон все еще находился в госпитале, Пегги пишет Лу Коул: «Есть слабая надежда, что через неделю Джона на санитарной машине смогут перевезти домой. А сколько времени он будет оставаться наверху (в их квартире), я не знаю… До тех пор, пока он не сможет вести нормальный или хотя бы полунормальный образ жизни, о перспективах его полного выздоровления ничего нельзя будет сказать».
Ждать этого пришлось еще очень долго, хотя полного выздоровления так и не наступило, и Джон с момента сердечного приступа на Си-Айленд начал вести, по выражению Пегги, «полунормальную жизнь».
Через десять недель после приступа его доставили из госпиталя домой на носилках, и в течение многих месяцев он мог лишь лежать пластом на спине. Врач хотел бы, чтобы Джон оставался в госпитале, но Пегги считала, что он недостаточно крепок для больницы, где «сестру надо дожидаться минут сорок, а санитары прекращают работу в восемь вечера и с благословения начальства оставляют больных мочиться в постель, если они того пожелают».
Пегги была настроена решительно в попытках сделать для него в госпитале все возможное, и все же она жаловалась, что иногда между ужином и завтраком в госпитале бывает шестнадцатичасовой перерыв и что смириться с грязными тарелками и грязными столами — выше ее сил.
Она наняла молодого негра, учившегося на санитара, ухаживать за Джоном дома. На долгие месяцы квартира превратилась в госпиталь, где Пегги помогала медсестрам, а Бесси приходилось работать дополнительные часы, оставаясь часто на «вторую смену».
В июле 1946 года Джон уже мог по 20–30 минут сидеть на постели. «Это кажется ему замечательным, так же, впрочем, как и мне», — писала Пегги Элен Давди. И все же будущее было покрыто мраком. Сейчас Пегги радовалась даже малейшему улучшению состояния Джона, но при этом говорила, что не хочет даже думать ни о том, «сколько времени пройдет, прежде чем Джон сможет встать с постели, ни о том, насколько свободна или ограниченна будет его активность, когда он встанет».
В июле Пегги пишет Лу, что не думает, что Джон и впредь сможет нести двойную нагрузку и работать в своей фирме, одновременно ведя дела с зарубежными издателями. «Если говорить откровенно, то не думаю, что он вообще сможет нести какую-нибудь нагрузку».
