– родственную связь. С человеком, который знал и любил ее с самого момента появления на свет. И утрату которого она болезненно ощущала по сей день. Как бы решительно она это ни опровергала.
И это чувство, как никогда яркое и мощное, с новой силой разгорелось в ней сейчас, когда она стояла перед картиной своей матери. Внутренняя общность. С матерью. А еще сильнее – с тем, что мучило и не давало покоя ей все эти годы, как бы ни пыталась Би в себе это заглушить.
Общность с ее творчеством.
Продавец, тихонько насвистывая, взял в руки кредитку.
– У вас, скажу я, наметанный глаз. А еще вам улыбается удача: картина только сегодня утром прибыла из некоего унаследованного имения, и долго она б у нас не провисела. Эта художница отсюда, из Лос-Анджелеса, и зовут ее Фиби Арчер. Она очень востребована была в восьмидесятых. Коллекционная вещь, – добавил парень и отошел к стойке пробить чек.
– Я знаю, – тихо сказала Би. – Это была моя мать.
Спустя минут двадцать она стояла на улице с приставленной к ногам, старательно завернутой картиной и дожидалась такси, которому до нее ехать оставалось шесть минут. Недолго думая, она набрала номер отца. Тот снял трубку после второго гудка.
– Привет, пап.
– Привет, Би. Ну как там идут дела в твоем угловом кабинете?
Отец и бабушка были чрезвычайно рады, что Би наконец образумилась и вернулась в Лос-Анджелес. А уж тем более, что сразу получила руководящую должность в новой фирме и вожделенный угловой кабинет. Би прерывисто вздохнула, заранее зная, что отцу не понравится то, что она собирается ему сказать.
– Да вот подумываю с ним проститься.
– Ох, Беатрис… – Он издал тяжелый вздох, полный раздражения и досады. – Но почему?
– Потому что… – Би шмыгнула носом, рискуя вновь разразиться слезами. – Потому что сейчас я стою на тротуаре перед антикварной лавкой в центре Лос-Анджелеса, и у них на стене висела одна из маминых картин, и я ее купила, и она просто… знаешь… взывает ко мне. – Она перевела дыхание. – Я художник, папа. Я отрицала это всю мою жизнь, потому что не хотела огорчать вас с бабулей, не хотела, чтобы вы за меня волновались. Но… я просто больше не могу.
Отец долго не произносил ни слова, и Би все ждала, когда он начнет читать ей лекцию о том, что она создает себе тем самым репутацию ненадежного и взбалмошного сотрудника. Но когда он наконец подал голос, то просто спросил:
– Что за картина?
– «Карризо».
Ей не потребовалось объяснять, что это за картина. По молчанию в трубке Би поняла, что он так же живо, как и она, помнит обстоятельства создания этой картины и вызванные ими потрясения.
– Да… Она правда очень красивая.
Би проглотила застрявший в горле комок.
– Жаль, что бабушка избавилась от всех ее картин.
– Мне тоже, – тихо ответил он. – Очень жаль. Просто тогда… так казалось лучше.
Би зажмурилась, пытаясь сдержать новый приступ слез.
– Ты любил ее?
Она никогда не задавала отцу такой вопрос. Да и он никогда добровольно этим не делился. Тема ее матери вообще редко когда затрагивалась напрямую. И все же Би необходимо было это знать. Сейчас она ощущала потребность поговорить о матери.
И, может статься, отцу это требовалось не меньше.
– Я любил ее больше, чем это было бы на благо нам обоим. – Как часто он становился резок и категоричен при любом упоминании о маме. Однако не в этот раз. Сегодня голос его был задумчивым, с явственным оттенком грусти. – Вот только очень трудно любить такого человека, как твоя мать. В ней жил настолько вольный дух, что пытаться удержать ее было все равно что хвататься за лунный свет. Но тем не менее я пытался. И когда у меня получалось, это было… нечто необыкновенное.
Би помнила такие времена. Быть может, они отпечатались в ее памяти даже ярче, нежели другие. Как отец весело и от души смеялся, а мама искрилась оживлением и счастьем.
– И даже когда не получалось, даже после всего, что случилось, я все равно всегда ее любил, Би. И по-прежнему люблю.
Отцу, вероятно, было очень непросто. Быть серьезным и прямолинейным человеком, верной и твердой рукой при таких, подобных американским горкам, отношениях. Когда постоянно пытаешься удержать того, кто все время норовит оттолкнуться. Любить того, чей потенциал любви настолько огромен и всеобъемлющ, что его невозможно направить лишь на один объект.
– Но я – не она, пап.
– Я знаю, детка.
– И все же мне необходимо о ней знать, мне нужна с ней связь. Что довольно паршиво, учитывая то, что ее нет в живых. – Би издала резкий невеселый смешок. – И вплоть до этого утра у меня не было ничего, что бы после нее осталось. Но теперь у меня есть эта картина, и когда я смотрю на нее, я чувствую маму и чувствую себя в ней. И теперь я знаю, как могу поддерживать с ней связь. Через свое творчество.
Снова последовала долгая пауза, на сей раз затянувшаяся настолько, что Би едва не спросила у отца, все ли у него там в порядке. Однако она не стала нарушать молчание. Ведь этот разговор должен был произойти между ними уже очень давно, и было понятно, что сейчас он не находил, что ответить.
– Значит, этим тебе и следует заняться, – тихо произнес отец, когда наконец смог заговорить.
Би закрыла глаза. Она, конечно, не нуждалась в его разрешении или даже одобрении, но ей необходимо было, чтобы отец ее понял.
– Спасибо, пап, – сказала она и повесила трубку.
Спустя три дня Би подъехала к дому Остина на взятой в аренду машине. Она старательно пыталась унять в себе волнение, которое с момента приземления в аэропорту Денвера нарастало с каждой минутой. Би сразу же позвонила матери Остина, предупреждая, что хочет объясниться и, возможно, воссоединиться с ее сыном, и спрашивая разрешения, можно ли ей с ним встретиться на ранчо.
Маргарет была несказанно рада. И возможному воссоединению, и вообще той вести, что Би скоро приедет в город.
– Ты приехала, чтобы здесь остаться? – уточнила она.
– Да, – подтвердила Би. – Захочет или нет Остин, чтобы я была с ним, но я все равно приехала, чтобы остаться.
– Замечательно. В Криденсе нужны такие люди, как ты, – с улыбкой в голосе отозвалась Маргарет.
Она настойчиво велела гостье отправляться прямиком к дому Остина и самой туда зайти, а в ответ на нежелание
