— Напрасно иронизируешь, — серьезно сказал Грибовский. — Жди выстрелов по сотрудникам или бомбовый снаряд в редакцию. Что за организация РОВС — тебе, надеюсь, объяснять не надо? Хорошо. Наш идеолог оказался храбрейшим мужем. Берлинский выстрел, когда Набоков подставился вместо него, его ничему не научил.
— Ты, наконец, можешь о сути? — у Льва возникло ошущение, что Грибовский опять взялся разыгрывать его. — Хватит предисловий!
— Сядь поглубже и держись. Все, все! Милюков решил схватить Кутепова за руку. Он хочет заслать в РОВС своего верного человека. Вполне надежного со всех сторон. Тот внедряется в РОВС, пробивается к руководству, открывает блокнот и затачивает карандаш.
— Кто же этот безумец, столь верный Милюкову?
— Ты.
— Шутишь?
— Конечно. Идет дворянин, бывший строевой и боевой офицер. Ныне — ярый сменовеховец. Фамилия будто бы не очень русская... Вагар... Катар... Магар... Или что-то в этом духе — неважно! Начнет присылать свои материалы — держись, Анохин!
— Но о чем станет писать этот... наш осведомитель?
— Его задача — доказать, что Кутепов и компания открыли лавчонку, где продают членов своей военной организации.
— Кому нужны эти мертвые души, этот залежалый товар? — изумился Анохин.
— Ты всегда был и останешься на всю жизнь штафиркой. И никудышным газетчиком, Лев. Напряги свое воображение — ну! Сообразил? В этом деле заинтересованы чуть ли не все европейские разведки, мой милый. Понял, чем грозит разоблачение мне, тебе и всей редакции?
— Но, в первую очередь, вероятно, этому... Макару.
— Поразительная догадливость!
— Надеюсь, он станет подписывать свои материалы псевдонимами?
— Надеюсь. Но для профессионалов раскрыть псевдоним — что расколоть орех. Вот тебе тайны мадридского двора, дорогой, — невесело улыбнулся Грибовский. — Учти и берегись: моя информация стала твоей. Не дай бог — ни слова никому, ни полслова. Все, дружочек!
— Сколько можно об одном и том же! Не повторяйся, Грибовский.
— Это не повторение — учение. Чтоб добраться до автора, ровсовцы смогут схватить Полякова и человек пять из редакции, похитить, упрятать и пытать. Убить в каком-нибудь подвале, в Булонском лесу, а труп — в Сену, и концы в воду.
— Мне уже страшно, — насмешливо сказал Анохин, и саваофовская борода его воинственно задралась. — Запугал меня изрядно. А я ведь даже не репортер — курьер. Об одном прошу тебя: не пугай даже намеками Ксению Николаевну.
— Ксении до поры до времени вообще не стоит появляться в «Последних новостях».
— Как раз собиралась забежать сегодня. По-моему, она снова без работы и тщательно скрывает это.
— Это мы прочтем на ее лице — незамедлительно! И вновь займемся ее устройством, — Грибовский перегнулся через стол, приблизив лицо и внимательно посмотрев в глаза приятелю, сказал с обезоруживающей наивностью: — Слушай, Лев. Возьми ты ее в жены наконец. Не сердись, я с толковым предложением к тебе.
— Если ты скажешь еще слово на эту тему, я... я... Замолчи сейчас же! Иначе мы разойдемся окончательно. Предупреждаю серьезно.
— Замолчал окончательно. Потому что не хочу терять тебя окончательно, — Анатолий поднял вверх обе руки и тотчас вскочил, увидев через раскрытую дверь Белопольскую. Поспешил навстречу, приветливо, точно желая обнять, раскинул руки. — Будете жить сто лет, Ксения. Только что говорили о вас, — и подставил ей щеку для поцелуя.
Анохин встал и застыл как изваяние, боясь, что Ксения слышала конец их разговора. На него было жалко смотреть.
— Судя по следам озабоченности на лице, имеют место некоторые житейские невзгоды? Вопросов не задаю: знаю, какие у всех нас проблемы. Угадал?
— Угадали. Опять лишилась работы. Неделю продержусь благодаря Русскому дому, но не ездить же мне и дальше в Париж и обратно ежедневно. Придется искать работу и конуру.
— Не огорчайтесь, Ксения. Бог дает день, дает и пищу.
— Поможем, — разомкнул уста и Анохин. — У Анатолия это хорошо получается. Вы же убедились. Он знает весь русский Париж.
— Я стала вашей хорошей ученицей, Анатоль. Но теперь мне не нужна помощь: я сама нашла работу. Каково? В начале тридцатого года, в Париже. Вы можете себе представить это?.. Не возьмут — прямо в Советское представительство и домой!..
— Мы гордимся вами, Ксения. Расскажите же, что за работа. Она должна иметь визу ваших друзей, не так ли?..
Объявление в «Le matin» было не очень вразумительным и понятным: «Для работы на вилле художника приглашается женщина, знающая языки, способная к ведению домашнего хозяйства. Оплата по соглашению. Переговоры с десяти до двенадцати утра. Предварительно просят позвонить...» Следовал номер телефона.
Случайно обратив внимание на объявление в газете, оставленной кем-то в кафе, Ксения сначала лишь усмехнулась: чтобы сделать утром омлет или хемендекс, не обязательно знать английский или немецкий. Прочитав заметочку во второй раз, она задумалась.
Привлекали два обстоятельства — художник и указанный адрес: Шарентон, улица Гравей...
Последнее время, недели две-три, в частых перерывах между работой, которая спустя непродолжительное время то и дело менялась, Ксения, предоставленная сама себе, полюбила прогулки по художественным галереям. Они прекрасно укрывали ее от непогоды, от гнилой парижской зимы. С этого началось. Потом посещение галерей, где шли шумные сборища и у картин велись нескончаемые споры. Где толпы любопытствующих разглядывали экстравагантных художников и их не менее экстравагантные полотна. Где собирался «весь Париж» и рядом с экспозицией картин обязательно возникала еще одна выставка — знаменитостей, мод, драгоценностей.
Ксении нравились маленькие тихие залы, малолюдные, в которых ничто не отвлекало от рассматривания картин. В Париже существовали десятки таких галерей. Можно было провести целый день в галерее Воплара. На другой — отправиться в галерею Ивера. На третий — в салон Тюильри, в галерею Гийома... Это не только поглощало свободное время, давало работу уму и сердцу; в картинах современных художников Ксения искала и находила отблески своей собственной жизни — улицы Парижа, по которым она бродила, маленькие кафе и бистро, наподобие того, каким владела добросердечная мадам Колетт, где пила кофе с рогаликами, женщин и мужчин — бедняков со знакомыми лицами, которых ежечасно видела вокруг себя. Эта жизнь не требовала ее участия — только созерцания, только восхищения. И это было самое простое...
Имена художников, привлекших ее внимание, часто повторялись. Ксения уже запомнила их и, войдя в очередной зал, искала своих «знакомых», сразу могла догадаться, кто автор понравившегося ей полотна, виденного в другой галерее... Может быть, тот, кто дал объявление в «Le matin», — один из них?..
Она поехала в Шарентон на улицу Гравей. Это оказалось совсем рядом с Венсенским лесом. Ксения как-то летом была в этой зеленой части Парижа. Дома и виллы, окруженные живыми зелеными изгородями вьюнка или дикого винограда, редкие автомобили и экипажи, тихие одинокие прохожие на улице. Наверняка в жарких день здесь слышно было даже пение птиц.
«В конце концов, мне предстоит просто приятная прогулка, если не будет весь день моросить дождь», — подумала Ксения и решилась позвонить по указанному телефону. Ей назначили прийти на следующий день. С десяти до двенадцати...
Разыскивая дом художника, Ксения, вновь очарованная районом Шарентона, уже страстно желала получить именно здесь какую угодно работу. Место показалось ей просто райским. Это теперь, в самом начале года, зимой, когда деревья были еще голы, немногочисленные листья, кое-где уцелевшие на вьюнках, пущенных по стенам домов, потускнели, казались точно металлическими; из-под стаявшего снега виднелась прошлогодняя серо-желтая трава, а мокрые, подстриженные аккуратно кустарники, словно озябнув, вздрагивали от несильных порывов январского ветра.
Дома, далеко отстоявшие друг от друга, казались сказочно прекрасными. Были ухожены, сверкали промытыми до блеска окнами комнат и большими стеклами террас. От изгородей вели к домам аккуратные, выложенные кирпичом или каменными плитами дорожки, разбегающиеся в глубине садов тропинками. Среди садовых деревьев и кустов — беседки, врытые в землю столы, скамейки. Кое-где гаражи, надворные постройки непонятного назначения. Не то конюшни, не то каретники или склады. И тишина, покой, безлюдье...
«Пусть бы здесь, в этом доме», — мечтала Ксения, приближаясь к растянутому по фасаду одноэтажному строению — розовые стены, огромные застекленные поверхности, затейливые жалюзи на окнах, черные, ажурные чугунные кружева забора и калитки.
«Или вот этот, — думала она. — До чего ж красиво!..»
Двухэтажная белая вилла с полукруглым широким балконом наверху, нависающим над садом, с застекленной беседкой, спрятанной за деревьями. Это только зимой она вся видна — с плетеным ивовым столом и такими же креслами и жардиньерками.
