— Считайте, и тут вы меня уговорили.
— Вот и прекрасно, полковник. Наконец, человеческий разговор. Поздравим друг друга и — в путь.
— Но вам-то известна правда о нейтрализации Кутепова?
— Возможно, — улыбнулся одними глазами Венделовский. — Разве вас это удивляет? Меня же Кутепов лично вербовал. Вспомните, как он нас обоих перепроверял в Финляндии.
— А эти двое офицеров из германского генштаба — тоже ваши люди?.. Н-да-с!.. С вами, действительно, можно работать.
— Благодарю за признание, Монкевиц. И с вами можно — свидетельствую.
Постепенно имя пропавшего генерала Кутепова стало исчезать со страниц всех европейских, в том числе и русских, газет разных политических направлений.
Миллион франков, обещанный нашедшему Александра Павловича живым или мертвым или указавшему его похитителей, остался невостребованным.
От денег, полученных за перевод никому не нужной книги, за вычетом всех расходов почти ничего не осталось. И все же Анохин, не желая натыкаться на знакомых в своем районе, повел Ксению в ресторан «Петроград», тот, что находился рядом с собором на рю Дарю. Он предложил спуститься в подвальное помещение, где находились собственно ресторанные залы, но Ксения решительно воспротивилась (там обычно собиралась знать, окружающие ее завсегдатаи церкви и кабака, проводящие внизу дни рождения и тризны, непременно отмечающие все юбилеи членов дома Романовых и победные даты из истории старой России).
Наверху ресторан занимал две комнаты, из которых одна являлась и магазином, и складом, вторая походила на уютную семейную столовую. Многие посетители, перекусив здесь на скорую руку, покупали в магазине «настоящую русскую еду»: черный ржаной хлеб, вологодское масло, икру и калачи, жирную сельдь, крошечные соленые огурчики — «нежинские», как они назывались когда-то дома...
И Анатолий, и Лев не любили ходить сюда: «настоящая русская еда» среди избранной публики и по-европейски вымуштрованных официантов казалась ненастоящей, искусственной.
Но сегодня Анохин решил, что слова, произнесенные им здесь, у врат главного православного храма, приобретут особый смысл и вес. Ксения не была очень набожна, но домашнее воспитание в княжеской семье наложило, конечно, особый отпечаток на се жизнь, мораль, отношение к определенным церковным догмам и заповедям. И ничто не могло поколебать этого, даже все пережитое и в Крыму, и в Константинополе, и на Балканах...
Именно тут Лев ей первой откровенно рассказал о решении вернуться домой, в Россию. О решении, принятом еще в те дни, когда Белопольская поступила на службу к художнику и он понял, что совсем не нужен ей. Анохин не поведал о желании уехать даже Грибовскому. Зачем испытывать судьбу? Может, и не выйдет ничего? Лев и не подозревал, а вот коснулось его это испытание — и оказался он обыкновенным суеверным человеком, как и многие его соотечественники-эмигранты...
Хлопоты, ожидание вызова, хождение в Советское полпредство, ответы на десятки вопросов, которые задавали ему там, длились почти всю весну.
По-настоящему теплый март внезапно сменился прохладными днями начала апреля. Подули влажные ветры с Атлантики, принесли ежедневные моросящие дожди. Температура днем не поднималась выше пятнадцати градусов. Парижане сетовали: в природе началось светопреставление. Люди забыли, как солнце выглядит. Да и существует ли еще оно, солнце? Кому светит, где?..
Вместе с тем всю весну Лев продолжал делать свою привычную работу в редакции, хотя давно уже пропал у него интерес к своему делу — короткие заметки, переводы, даже составление крестословиц казались ему вымученными, он придумывал их механически, не стараясь, как когда-то, внести в повседневную иссушающую газетную барщину хоть частицу своего ума и сердца.
И вот, наконец, вновь пришел первый теплый и влажный день. Солнце вспыхивало и сияло в окнах домов. Вкусный, с арбузным запахом, ветер шевелил занавески раскрытых окон. Лев — с непокрытой головой, растерянный, непонятно счастливый и ошеломленный, шел по улице Гренель к пляс Конкорд, а в голове билась одна мысль: «Еду, еду! Позволили, разрешили, наконец!..»
Объяснение с Ксенией представлялось нелегким. Казалось, как были чужими, так и остались. Добрые знакомые — не больше. И все-таки, понимая, что он для нее только друг, приятель, Лев страшился разговора с ней. Его не покидало ощущение, что он предает в чем-то и Ксению, и Анатолия, оставляя их тут, в чужой стране, среди чуждых, а то и враждебных людей. Его преданность этой прелестной женщине, уважение, которое он к ней питал, трепет при каждой встрече — да что там искать слова! — просто любовь, да, любовь, его собственное и, увы! неразделяемое чувство — накладывали на него святую обязанность беречь ее, хранить, быть под рукой в любой час, в любую минуту, когда ей это понадобится.
А теперь он уезжает, не сказав друзьям, не посоветовавшись с ними. Быть может, на решение его повлиял один из последних разговоров с Поляковым, беззастенчиво указавшим ему его место? Или, скорей, перемены в жизни Ксении: она нашла основную работу, в которой, он чувствовал это, она растворялась целиком и нашла себя. Как подшучивала Ксения вначале над порядками в доме Мэтра, где ей предоставили роль... кого? Секретаря, экономки, служанки? Она смеялась, рассказывая, что делает все, что приходится, что даже — представьте себе! — Мэтр однажды просил ее позировать для картины.
— Как? — взорвался Анохин. — Позировать? Ню?
— Ню, — звонко рассмеялась Ксения (она никогда раньше так не смеялась). — Абсолютно ню! Он рисовал мою руку, только ладонь, представь себе!..
Позднее оказалось, что Мэтр обращается к Ксении и с более ответственными просьбами — договориться с галереей о выставке, проследить за упаковкой картины для маршана. И насмешливые ноты в рассказах Ксении встречались все реже и реже. Она гордилась подобными поручениями Мэтра! И выглядеть стала иначе — уверенней, нарядней, спокойней...
«Я вовсе не нужен ей. Она прекрасно обойдется теперь и без меня», — уговаривал себя Лев, но что-то точило, омрачало радость отъезда, и он уже несколько дней все откладывал и откладывал разговор с Ксенией...
Они сидели вдвоем в самом углу тесного зальчика. Молчали... Анохин глядел в милое, изученное до последней черточки лицо. Низко надвинутая — как носили в тот сезон — черная круглая шляпа скрывала ее чистый лоб, даже брови, бросала тень на красиво очерченный помадой рот и подбородок. Сиренево-серое легкое пальто на спинке стула то и дело сползало на пол. Лев кидался подбирать его, но Ксения каждый раз опережала его ленивым жестом и снова вешала на спинку стула, смотрела на Анохина, как ему казалось, выжидательно и чуть насмешливо.
— День-то какой сегодня замечательный... — начал Дев и умолк.
Ксения сделала вид, что отвлеклась увиденным на противоположном тротуаре, и не отреагировала на его слова.
— А помните, вы когда-то утверждали, что правое ухо у меня больше левого?
Ксения улыбнулась.
— Ну же! — сказала она нацонец. — Говорите же, Левушка.
— Что?
— Не знаю. Но думаю, вы приготовились сказать мне что-то важное. Должны сказать... Надеюсь, это не будет объяснением в любви? Это ведь уже было, не так ли?
— Да, да, конечно... Ксения, родная... — начал Лев и не почувствовал, не понял сразу, что заплакал. — Дело в том, что я решил... Я уезжаю. Совсем скоро.
Лицо Ксении переменилось. Его волнение мгновенно передалось и ей: она поняла, о каком отъезде идет речь.
— Туда, домой, — проговорила она чуть слышно. — Вы решились? И вам разрешили? А я... Я не думала, что вы... Так вот просто...
Он мог только кивнуть. Боялся, начнет говорить — разрыдается.
Ксения протянула ему через столик обе руки. Он приник к ним ладонями, потом лбом, целовал, гладил, стараясь проглотить острый ком, застрявший в горле...
— Вы прощаете меня? — выдавил он наконец. — Вы не сердитесь... Не обижены?
— Глупый! О чем вы? Вы решили все правильно, и я завидую вам. Все здешнее у вас позади. Вы возвращаетесь к своему дому. Человек должен возвращаться к своему дому. Даже если вместо него — одни развалины и пожарище.
— А вы, вы, Ксения? Может, и вы? Со мной... Я дождусь вас тут. Это месяц, ну, полтора. Нет, нет!.. — сообразил вдруг он. — Как с другом, как с братом! Я давно понял, что другое невозможно между нами... Я и не претендую. Главное — видеть вас, знать, что вы рядом.
— Нет, милый, нет! Теперь, пожалуй, нет, — это было сказано твердо, без колебаний, как говаривала прежняя Кэт. — Дед умер, никто не ждет меня в Петрограде. Мое место здесь. Пока я нужна Мэтру — вы должны понять это. Не хочу ничего объяснять сейчас. Я не знаю ничего, кроме того, что нужна прекрасному, великому человеку. Простите уж меня, Левушка. У вас добрая душа. И больше об этом ни слова! — она поцеловала Анохина в лоб, а когда он поднял мокрое от слез лицо, перекрестила его троекратно. — Благодарю вас, дорогой, милый. Пусть Бог будет вашим поводырем, и у вас все станет хорошо, вот увидите.
