«Боги сотворили сей народ из сорока различных племен».
Их замкнутые ряды кольцами охватывают курган и широко раздаются по лугу, словно круги, расходящиеся от брошенного камня по зеленой воде. На кургане — старейшины в столь же потрепанной одежде.
— Похоже, бродяги степей соревнуются между собой в крайней бедности, — заметил грек. — Но коли уж они до того убоги и нищи, что вынуждены ходить чуть ли не в лохмотьях, то почему так горд и независим их вид?
Сугды пояснили:
— Сак нетерпим к излишеству. Кочевники довольствуются одеждой простой и грубой, зато прочной и удобной для верховой езды. Их гордый вид выражает презрение к роскоши. Взгляни на оружие. У всех — и у старейшин родовых, и у номадов рядовых — щиты крепки, луки мощны, копья отточены, мечи в добротных ножнах. Сак говорит: «Одежда служит мне одному. Так? А мне одному ничего не нужно. Довольно рубища, чтоб прикрыть наготу. Мечом же и щитом я защищаю не только себя и свой дом — я единокровных сородичей им обороняю, как они обороняют меня. Не ради себя — ради них я и забочусь о мече и щите». Саки содержат в порядке и уздечки, наплечники, нагрудники лошадей, которых холят больше, чем родных детей, — без лошади кочевник пропадет в пустыне.
— Диковинный народ. Но — что это? На совете — женщины?! — изумился иноземец. — Смотрите, они преспокойно усаживаются рядом с мужчинами! Разве им место здесь? В Милете, откуда я приехал, и во всей Элладе — даже в Афинах, свободою нравов прославленных, — женщин не то что допустить на совет — из жилища выпускают редко.
— У саков женщина — такой же человек, как и мужчина. Знаешь, о чем рассказывают наши старики? Еще недавно, всего два-три поколения назад, женщины заправляли у саков важнейшими делами. Ныне главенствуют мужчины, но и подруги их в прежнем почете. Спорят на советах, выступают в походы, хорошо бьются стрелами.
— Так это и есть амазонки? Дивно, дивно.
Не все у кургана отрепьями хвастали — появился человек, ведший за руку невысокую девушку в дорогом, алом, как пламя, платье.
— Должно быть, не сак, хотя он и в грязном кафтане. Чем-то отличен от других, а чем — не пойму. Бактр? Перс? Кто такой? — спросил чужеземец у ближайшего кочевника.
Хаумаварка вытянул шею.
— Который? Маленький, с короткой бородой, с девчонкой, красивой, как фазан? — Кочевник брезгливо сплюнул. — Фрада. Сак, из наших.
— Не похож.
— В каждом табуне — лядащий конь. Больше не спрашивай. Не хочу говорить о таком человеке.
Округлая, как дно перевернутого котла, вершина холма задымилась.
Осколком солнца сверкнул огонь.
Очистительное пламя. Оно выжжет неправду из хитрых речей, испепелит грязь слов, внушенных дурными помыслами, обидой или завистью.
У костра привязали к бронзовым кольям двух огромных, с молодого осла, желтых псов с обрубленными ушами и хвостами. Умные, свирепые, они никому не дадут солгать.
Сугды — эллину:
— Собака священна. Старый вождь говорил: «Мы, саки, происходим от первородных собак». Потому и назвались кочевники так: «сак» — это «собака» на их языке.
Между собаками, на косо воткнутым в землю длинном копье, усаженном у конца двумя бычьими рогами, трепетал, извивался, плавно раскачивался, повинуясь легкому ветру, черный конский хвост.
Годы, века, тысячелетия пролетели над черными хвостами, а они все развевались по-прежнему то в предгорьях алтайских, то в ясных степях сибирских, то средь холмов приуральских, то на утесах памирских, то в сыпучих песках туранских. Казалось — каждый взмах бунчука отсчитывал век, и через расстелившееся по ветру, мерно колышущееся кочевое знамя неуловимо струилось само суровое время.
Белобородый Дато, чье имя означало «закон», подступил к костру, протянул вперед и несколько кверху широко расставленные, ладонями к небу, как бы зовущие руки.
Коротко и размеренно переступая на месте, он с напряженной медлительностью сделал оборот вокруг себя, темные руки неспешно смели незримую паутину шума, нависшую над толпой. Следуя их плавному движению, неторопливо поползла по лугу и глухо сомкнулась вокруг холма душная тишина.
— Смотрите! — шептал возбужденный эллин. — Как рокочущие волны моря опадают и сглаживаются по мгновению умиротворяющей десницы Посейдона, так стихли, замерли без слов номады…
Дато опустил левую руку и заговорил. Но голос его не долетал с кургана до отдаленных рядов. Только видно было, как он раскрывает рот, шевелит губами и взмахивает правой рукой.
В толпе постепенно гас даже шелест слабого шепота, и по мере того, как все более прозрачной и холодной становилась тишина, ясней и ясней проступала, нарастала в пустоте речь Дато.
И вот он закончил громко и внятно:
— …самого мудрого, самого опытного, самого достойного из всех! Кто будет говорить?
— Я! — На курган поднялась высокая, дородная, но по-девичьи гибкая женщина. Юное лицо — и строгий взгляд. Прямой стан — и седина на висках. Трудно понять, сколько ей лет — она молода и стара.
Красная, словно мак, повязка на лбу. Темно-красное, туго перепоясанное платье без рукавов, с широким круглым вырезом вокруг шеи, с широкой желтой каймой по вороту, по подолу, доходящему до ступней, и по отверстиям для рук, оголенных до плеч. Скромное платье, но чистое и к лицу.
Таков праздничный наряд любой пожилой сакской женщины. Потому-то и трудно на первый взгляд отличить их, степнячек, друг от друга.
— Это кто? — оживился грек.
— Томруз. Жена погибшего старейшины.
— О! Видная женщина. Одеть получше — уподобится Палладе.
— Хороша и в своем наряде.
Псы на холме приветливо завиляли обрубками хвостов. И не только потому, что немало жирных костей перепало им от Томруз. Собаки чуют в человеке как скрытую жестокость, так и скрытую доброту.
Томруз наклонилась, взяла кусок земли, приложила ко лбу:
— Мать Анахита и дух Белого отца — помогите!
И так, с куском священной земли в руке, шершавой от работы, произнесла Томруз речь.
— Белобородые отцы, седовласые матери, братья и сестры! По древнему обычаю — верховный вождь в племени тот, кто старше всех в старшем роду. Не так ли, почтенный Дато?
— Так, — высокомерно кивнул дряхлый Дато.
— Старший род у дривиков — род Дато. Досточтимый Дато — старший в роду. По закону — он главный вождь. Не так ли, премудрый Дато?
— Так.
Дато с достоинством пригладил зеленоватую от времени бороду. Кого изберут предводителем саков аранхских? Конечно, Дато. Без всяких сомнений.
Удивительно!
Никакой пользы не принес бы союзу племен этот немощный старец. Белый отец был стар, но бодр, даже могуч. Дато же давно ступал по краю могилы. Разве мало тебе почета, которым ты окружен, как старший? Мало того внимания, с которым слушают люди твои советы, твои наставления, не всегда удачные? Будь доволен. Откажись, зная слабость свою, от высокого звания.
Так нет же! Тебе нестерпимо хочется, как хочется пить в жару, усесться на белый войлок предводителя. Годен, не годен, подходишь, не подходишь — лишь бы поважничать, покрасоваться на видном месте.
Тщеславие, ты не болезнь?..
За каждой фразой, ясно и четко произнесенной Томруз, следовал гул многотысячной толпы — так молнию сопровождает грохот грома.
— О! Саки любят говорить и слушать, — заметил длиннобородый купец из Сугды. — Слово для них все равно, что копье или меч. Они верят в его таинственную силу. Колдуны, этой верой пользуясь, одной лишь словесной угрозой уничтожают неугодных сородичей. Помню, однажды знахарь из саков тиграхауда сказал молодому дривику: «Проклятый, ты умрешь в первое новолуние». И молодой дривик, здоровый, как бык, быстро зачах и умер.
— Я не против законов, установленных отцами, — продолжала Томруз. Кто против дружбы, сплоченности, поддержки взаимной? Полезные и добрые обычаи старины помогали и помогают жить. Они не отомрут никогда — пусть пройдет хоть тысяча лет. Но всякий ли вчерашний обычай годится сегодня? Похлебка, свежая и вкусная утром, к вечеру портится. От нее недолго заболеть. Не так ли, саки?
Подобно громадной стае грачей, сорвавшихся с кустарника, родились в человеческой толще и пронеслись над нею, налетая очередь за очередью, громкие крики.
Они усиливались от мгновения к мгновению: — Истинно так, Томруз!
— Ты права, как всегда, Томруз!
— Хвала тебе, добрая, мудрая Томруз!
Смуглое лицо женщины раскраснелось от близости костра, от жары и приняло цвет гранатовой кожуры. В багряной одежде, полыхающая, как пламя, Томруз, казалась богиней, вышедшей из огня.
Она отерла пот с полной шеи и заговорила вновь:
— По преданию наши предки бродили в зарослях, ели червей. Мы, их потомки, кочуем в пустыне, пасем скот. Значит, меняется жизнь? Да. Справедливо ли, чтоб новая жизнь подчинялась старым законам? Пока караван идет вдоль реки, он живет по закону долины. Погонщики пастбищ не ищут, бурдюки не заливают влагой — и трава, и вода под рукой. Но если беспечность законов долины караван понесет в пески? Он погибнет. Не так ли, саки? Возьмите змей. Они каждый год сбрасывают кожу и одеваются в новую. Почему? Для чего? Змеи растут. Старая кожа становится тесной, душит их. Так и люди. Они тоже растут. Люди должны сбрасывать тесную кожу устаревших законов и устанавливать новые. Иначе они задохнутся.
