И кто он сам — охотник или жертва? У него сильные руки и великолепный нож, которым он убил медведя, но разве этим защититься от звёздного угара, от змеиных болот, от зловещего безмолвия?
В смущении повёл он взглядом по сельбищу, по кромке чёрного леса, стараясь расшевелить онемевшее в тоске сердце, и тут пёс Анар, точно услышав его зов, бесшумно, искрящейся тенью вымахнул сбоку и присел, забавно фыркнув носом.
— Анар, — растроганный Улен потянулся к собаке всем существом, но не двинулся с места. — Ты, наверное, голоден? Трудная была охота, Анар?
Пёс глядел на него не мигая.
— Побудь со мной, Анар, не уходи. Ты и не догадываешься, как одиноко бывает человеку ночью. Подойди ближе, Анар.
Пёс заворчал, но послушался. Пересиливая себя, неуклюже поднялся и сделал маленький шажок. Улен запустил руку в жёсткую, набухшую влажным холодом шерсть. Анар повернул косматую башку и на мгновение уткнулся носом в бок Улена.
Шкура у входа в землянку качнулась, раздвинулась щель, и сам Богол выбрался на лунный свет.
— Приветствую тебя, юный Улен. — Голос у вождя скрипучий и ровный, как дождевая струя. — Зачем ты тут стоишь? Говори.
Богол не пригласил его к себе, но и не отогнал, не показав лица, а вышел навстречу, и это значило, что он принял его как равного, но не благоволит к нему.
— Приветствую тебя, вождь. Прости, что побеспокоил. Не нужны ли тебе мои услуги?
— А что ты можешь дать?
— Всё, что пожелаешь, и жизнь в придачу, — учтиво ответил Улен.
Лицо Богола в звёздной мгле напоминало кусок хорошо отшлифованного тёмного дерева, на котором тусклыми точками прилепились глаза. Мало кто выдерживал его взгляд при свете дня, ночью это было легче.
— Собаку ты привёл, потому что боишься? В чём твоя вина передо мной?
Анар сочно зевнул, предостерегая юношу об опасности. Его насторожил голос вождя.
— Вины за мной нет. Я принёс шубу, которую ты отдал Раки для его дочери Млавы.
— Зачем ты её принёс?
— Млава скоро станет моей женой. Негоже ей принимать подарки от мужчины, хотя бы и от тебя, Богол.
Дерзость была неслыханной. Богол не поверил ушам и переспросил:
— Ты хочешь взять Млаву?
— Вот твоя шуба. — Улен подвинул тюк ногой, остерегаясь нагнуться. Богол прятал правую руку под накидкой, там у него топорик.
— Ты не болен, мальчик? — участливо осведомился вождь. Похоже, он никак не мог взять в толк происходящее.
— Я здоров.
— Ты уверен? Говорят, Колод принёс в сельбище заразу. Может, он передал её тебе?
— Нет, вождь. Колода изломал медведь. Скоро он оправится. Он шлёт тебе поклон.
— И всё-таки он чем-то заразил тебя, — задумчиво произнёс вождь. — Старый недоумок всегда держал себя так, будто у него две головы на плечах. Но она у него одна. И у тебя тоже одна, Улен.
— Я вообще не видел людей с двумя головами, хотя слышал про таких. Вроде они живут в пещерах далеко к восходу.
Улен с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться в деревянное, унылое лицо Богола. Тогда ему не будет спасения. Наверное, ему и так не будет спасения. Но почему наводит на всех такой ужас этот старик, у которого при лунном свете голова трясётся, как поздняя шишка на дереве? Не потому ли, что топорик, который он прячет у пояса, всегда без предупреждения пускал в ход, и не нашлось никого, кто посмел бы ответить ударом на удар.
А Богол думал вот что. Щенка, который осмелился прийти к его жилищу и тявкать, можно раздавить сразу, как улитку, а можно сделать это позже. Месть слаще, если не поддаться порыву и немного её оттянуть, Но отчего так заныло сердце, словно наглец явился не сам по себе, а принёс вести о скорых и страшных превращениях? Богол ни разу, сколько себя помнил, не поддавался ни силе, ни хитрости, но близок, видно, час, когда придётся уступить судьбе. Что ж, надо утешиться тем, что этот мальчик, будь он хоть сто раз чей-то вестник, не получит Млавы и не сумеет насладиться его поражением. О, Млава, её полное жаркой крови тело, её певучий голос, её упоительно бесстрашный взгляд — это всё смягчит горечь роковых мгновений. Вечным сном он уснёт на её груди.
— Мне жаль тебя, Улен, — сказал вождь. — Но уже ничего не поправишь. Прощай!
Согнул плечи, уполз в своё роскошное жилище. Улен пододвинул тюк с шубой к входу, обернулся к Анару.
— Неужели, пёс, охота на медведя была нашей последней охотой?
Анар повёл головой, раздул ноздри, но никого не учуял.
4
Очнулся Пашута в неудобной позе — ноги задраны на сугроб, голова утонула в снегу. А Варя изо всех сил трёт ему щёки. У неё самой лицо перекошенное, кровоподтёк на скуле.
— Хватит. — Пашута отстранил её руки. — Больно же, ты что… Как мы сюда попали?
— Очухался? — улыбнулась она ему сквозь пелену недавних слёз. — И то хорошо. Давай вставай! А то люди сбегутся. Охота была, чтобы на нас пялились.
Пашута приподнялся и сел. В левом боку что-то скрипнуло. Ага, знакомый двор.
— Но всё же объясни.
— Что тебе непонятно? Дали по башке и выкинули. Не будешь лезть, куда не просят.
— А тебя?
— Меня тоже выкинули, успокойся.
— Но за что тебя-то?
— Всё за то же, — зло сощурилась, отряхнула дублёнку. — Думают, я, как шавка, побегаю и приду за кормёжкой. Утрутся.
Пашута поднялся на ноги, покачнулся от лёгкого головокружения. Ощупал себя: всё вроде в порядке — ватник на нём и шапка на нём.
— А синяк тебе кто поставил?
— Витенька дорвался. Ладно, ничего. Я запомню.
— Запомни, запомни, — согласился благодушно Пашута. — Варя, ты погляди, какое утро разыгралось. Вон солнышко за башней, гляди! Как ребёнок улыбается.
— Псих! Какой же ты псих! — воскликнула Варя в изумлении и замахнулась, бедняжка, на него кулачком. Пашута готовно бок подставил, но словами осудил:
— Какие вы все драчливые, однако. Прямо беда.
— Куда мне теперь деваться?! И ведь всё из-за тебя, из-за тебя! Откуда ты взялся на мою голову такой мудрый?
— Не горюй! — утешил Пашута, а сам уже чувствовал, как в нём подымается лихая, невиданная радость. Словно зов судьбы услыхал. Приветный зов. Он никогда от него не уклонялся и давно по нему соскучился. — Что бог ни делает, всё к лучшему… А денемся мы с тобой, девушка, покамест на рынок. У меня же там сало непроданное. Но сообща мы его враз раскидаем.
— Сало? Ну ты сдурел совсем, Павел Данилович, Я с тобой сало пойду продавать?
— А что такого? Всё в жизни надо испытать. Неужто тебе никогда не хотелось на базаре поторговать?
— А знаешь, хотелось. Правда хотелось. — Лицо её засветилось совершенно детским выражением. Сердце у Пашуты захолонуло, когда он представил, что эта девушка останется с ним надолго, а то и навсегда. Вот у неё синяк на щеке, за это они ответят ему, но чуть позже.
На рынке Миша, владимирский трубадур, встретил их радостным воплем:
— Ну ты даёшь, земеля! Ну хват! Лександра уж предлагала твой товар поделить. Дескать, вряд ли ты вернёшься. А ты — тут. И деваху улестил. Герой, уважаю! Сам такой. У тебя, красавица, подруги не найдётся? Вечерком бы и погуляли. Я сперва с Лександрой хотел сговориться, да она рыло воротит. Ишь, погляди, ишь, как зыркает!.. А, земеля? Давай меняться. Я тебе Лександру бесплатно, а ты мне свою кралю с прикупом. Годится?
Миша витийствовал в пьяном кураже, Александра его презирала.
— Рассупонился, чёрт корявый. В зеркало на себя погляди, кому ты нужен, пенёк деревенский.
— Вишь, не нравлюсь ей. Эх, судьба наша ледащая!
Пашута провёл девушку за прилавок, поставил позади, чтобы её получше было видно отовсюду, и размотал тряпки с товара. Первому покупателю, который к нему обратился, назвал цену в четыре рубля. Мужичок в кургузом пальтишке, но явно при деньгах, засомневался от такой дешевизны, заторкался туда-сюда. И тут Варя себя проявила. Протянула ручку из-за Пашутиного плеча, на ножичек ломтик подцепила, пропела задушевно:
— Да вы попробуйте, мужчина! Это же объедение.
Мужичок цепкий глаз на неё скосил, ломтик проглотил, бухнул задорно:
— А твоя правда, девушка. Режь, хозяин, кила на два.
Дальше Пашута только поспевал разворачиваться.
Очередь к нему выстроилась второй раз за это утро. Но теперь не таяла, всё ощутимее гудела, торопила. Магия дешёвой распродажи потянула людей из разных углов, кому и не надо было сала. Всякий человек на случайную выгоду падок. Какие-то бабки с полотняными сумками замелькали, норовили пролезть без очереди. Двое парней стиснули очередь с боков, вроде бы следили за порядком, но красноречивых глаз не спускали с Вари. И брали всё не по крохам, не по двести граммов, как у Миши с его девятирублевой роскошью. Крупно брали. Над всей этой внезапней суматохой звенел весёлый Варин голосок:
— Всем хватит, всем! Не хватит, ещё принесём… Ах, вон женщина с ребёночком, пропустите её, пропустите! Да что же вы, ребята, сто лет сала не ели? А ну, становись в цепочку!
