Весной четырнадцатого года вернулся домой Василий Колесников. Жена его только что разродилась мальчиком. Старики ликовали: вот, мол, подарочек служивому.
Приехал Василий без предупреждения. Когда вечером по улице протарахтела тачанка и остановилась у ворот атаманова дома, Дашка первая насторожилась:
— Никак к нам хто‑то?
— Ко мне кого‑то шут принес… — недовольно проговорил атаман. — И повечерять как надо не дадут!
Дашка взяла рогач, заглянула в печь. Собаки утихли. Послышался стук щеколды.
— Ишь, прёт! Прямо в хату лезет! — возмущался атаман.
Дверь открылась. На пороге стоял Василий.
Дашка вздрогнула, руки выпустили рогач, перекинулся чугун, и борщ полился, с загнетки на пол.
Первая радостно вскрикнула мать, бросаясь к сыну:
— Деточка моя! Прибыл с чужой, дальней сторонушки!
Широкоплечий, рослый Василий сбросил тяжёлые сумы с плеч, снял шапку, перекрестился на иконы и мрачно произнёс:
— Чтой‑то я не всех вижу. По дороге слух получил, будто прирост в семье есть?
Мать бросилась в спальню и вынесла новорождённого.
— Вот он! Неделька‑то всего прошла, как народился! Собирались весточку тебе подать, а ты и сам, слава богу, явился.
Она приподняла край пелёнки, раскрыла сонное розовое личико.
— Ты погляди на него, погляди! Весь вылитый в тебя, Колесниковой крови.
Хмуро глядя на ребёнка, Василий прикусил губу. Дашка стояла у печи. Голубые глаза её потемнели, уголки губ опустились.
Атаман, выходя из‑за стола, сказал:
— Возьми, казак, в руки — своё, неворованное!
Василий нерешительно принял ребёнка. Дашка ойкнула и закрыла глаза. Занятые внуком, родители не обратили внимания на её вскрик. Но Алешка, сидевший на лавке, весь напрягся, сжал кулаки и побледнел. Василин метнул жёсткий взгляд на брата. По лицу Алешки понял он, чей ребёнок. Тяжело, с задержкой выдохнул Василий распиравший грудь воздух и с дрожью в голосе произнёс:
— Да! Видать по всему, что нашей, Колесниковой крови. — И к удивлению родителей, как будто совсем некстати прибавил: — Будем считать, что сын мой. Как это в народе говорится: чей бы бычок не скакал, а теля наше! Ну, а теперя — здравствуйте!
Василий по очереди стал целовать отца, мать, сестру, брата. Жену словно не замечал. Потом одаривал: отцу— отрез топкого сукна на чекмень, матери — богатую турецкую шаль, сестре — цветастый шёлковый платок, брату — золотистого каракуля шапку. А жене ничего не Дал.
Он подошёл к Дарье и подчёркнуто торжественно вымолвил:
— Тебе, дорогая жёнушка, Дарья Васильевна, я себя привёз! — И, прижав руку к сердцу, добавил: — Сердце горячее привёз и супружескую любовь. Вот я, получай! Жив, здоров и невредим.
Дашка заплакала. Ей больше ничего не оставалось делать, как кинуться в ноги н удариться лбом о сапоги мужа. . .
Василий поднял её и трижды поцеловал в губы.
Родители радовались: по–старинному сыночек поздоровался — по чину и рангу. А жена‑то, ишь, какая! В ножки мужу бухнулась. Оно и лучше. От поклона голова не отвалится, а мужу — почтение!
У Алешки кружилась голова. Уронил он подарок на пол. Кончилось его ворованное счастье! Обошлось пока без укоров и драки: семейные грехи у порядочных казаков должны быть скрыты от соседей.
По случаю возвращения Василия целую неделю гуляла семья атамана и вся её родня. Идя по улице в гости к тестю, Василий обнял Алешку, громко выводил:
Деньги — дело нажитое,
По ним нечего тужить,
А любовь дело другое,
Ею надо дорожить.
За ними, немного поотстав, гордо несла свою красивую голову Дарья. В голубом атласном одеяле у неё на руках лежал сын Колесниковой крови…
После ухода на железную дорогу учитель Кутасов редко бывал в станице. Он знал, что станичное начальство подозрительно поглядывает на него, и не хотел напрасно привлекать к себе внимания.
Но в этот день он шёл навестить своего старого дружка–фельдшера, который сообщил о получении новых интересных книг из столицы.
Длинный, худой, в старых сапогах с просторными голенищами, Кутасов шагал через пустырь, заросший бурьяном, мимо огорода Воробьевых.
Из канавы, окружавшей огород, кто‑то кинул ему под ноги ком влажной земли. Кутасов заглянул в канаву. Там трудился Архип. Он очищал канаву от нанесённой дождями грязи.
Кугасов приподнял за козырёк свою видавшую виды форменную фуражку и крикнул:
— Здорово, Архип! Бог в помощь!
— Бог‑то бог, да сам не будь плох. Здорово! — отозвался Архип, поднимая голову. — А, это вы, господин учитель! Я сразу и не признал вас. Подумал, што это Илюха Бочарников со мною здоровается, — усмехнулся батрак.
— Ну нет, даже голосом я не хотел бы походить на этого Илюху. — Учитель присел на корточки. — Трудишься?
— Не потопаешь, не полопаешь!
— Это как сказать, — покачал головой Кутасов. — Я вот знаю другую поговорку: «Кто не трудится — не должен есть!» А у тебя как будто наоборот получается. Ты и топаешь, да не лопаешь, все хозяин съедает. Тебя на объедках держит.
Архип вылез из канавы и присел рядом с Кутасовым.
— Может, оно и так, да не совсем. По–моему, кто много работает, всегда крепко спит, а кто обжирается, тот больше во сне животом мучается, а то и совсем не может заснуть.
— Это смотря кто. Только вот я не знаю, на кого ты намекаешь?
— Да хотя бы на своего хозяина, — подмигнул Архип в сторону двора, где вышагивал Карпуха Воробьев. — Как полночь, так, глядишь, он ползёт куда‑то. И черт его знает какие‑то мешки перевозит по ночам. То хлеб чужой припрёт с сыновьями и в одонья снопы прячут, то из лесу притянут чужие дрова. Так что завидовать богачам, пожалуй, и не надо. Беспокойная у них жизня — жадность их грызёт.
Учитель протянул Архипу железную коробку с папиросами.
— Значит, перекур? — Архип вытащил свой кисет и предложил Кутасову самосада:
— Наше покрепче!
Душистый запах махорки пахнул на Кутасова. Он взял щепоть из кисета, стал крутить цигарку.
— Давно куришь? — спросил он у Архипа.
— Нет, недавно. С тоски задымил.
— Хм! В такие‑то годы, а уж от тоски!
— Тут годы ни при чём. Жизня так сложилась…
— Э нет! Распускать себя нельзя. Настоящий человек не должен падать духом. Возьми таких людей, как… Ну, словом, тех, кто борется за счастье обездоленных… Есть такие люди и в Сибири на каторге, и в тюрьмах. В жутких условиях пребывают, а жизнь у этих людей кипучая… Ты слыхал о таких?
— Краем уха. Может, вы из них будете?
Кутасов ничего не ответил. Они молчали, медленно затягиваясь дымом, думая каждый о своём.
Архипу давно не по душе была жизнь у Воробьевых. Мало того, что работал с зари до зари. Скопидом Карпуха скряжничал в еде. На обед подавался постный борщ-брандохлыст, узвар из сушёных груш–дичек да кисляк из снятого молока. По воскресеньям к этому меню прибавлялись или оладьи, или сваренная в борще старая курица. Карпуха сам делил курицу между членами семьи: себе и сыну Семке, как старшим, отламывал по ноге. Жене доставалась гузка. Невестке и дочери — подкрылки. Серега с жадностью впивался зубами в голову птицы. Детвора с дракой расхватывала потроха. Ободранной «кобылкой» довольствовался батрак.
Между тем перед каждым праздником Карпуха со своей рябой и некрасивой женой, которую на улице звали не иначе как Воробьиха, возил в Ставрополь или Армавир фуры, гружённые кадушками с сыром, кругами масла и курдючного жира, живой и битой птицей и даже печёным хлебом. Карпуха копил деньгу.
С первых же дней своего житья у Воробьевых Архип заметил, что хозяева, несмотря на своё богатство, нечисты на руку. Тащили они к себе во двор всё, что на глаза попадало. В одонках Воробьевых то и дело попадались снопы, связанные шпагатом, хотя сноповязалки в их хозяйстве не было. По ночам отец и сыновья притаскива ли откуда‑то мешки с яблоками, картошкой, арбузами.
Вот из‑за этого и произошёл у Архипа с хозяином резкий разговор. Не захотел батрак помогать в воровстве. А раз так, то, значит, он Карпухе не с руки.
Рассчитался Архип. Ушел работать на чугунку в ремонтную бригаду, где десятником был Кутасов.
Соседи посмеивались над Карпухой. Один из них как-то даже сказал ему:
— Это батрак сбежал от твоего каймака. Закормил ты его дюже. Чуть ноги парень не вытянул.
— Что сами едим, тем и его кормили! — обиделся Карпуха.
Архип снял себе маленькую хатёнку на задворках у одного из козюлинских казаков. Яшка–гармонист, на все руки мастер, пришёл переложить ему печку.
— Ой, и отгрохаю же я тебе печку! Новую. Заместо лежанки примост сделаю. Пустишь ночевать, как загуляюсь?
— Вместе гулять‑то будем — вместе и спать, чего там! — согласился Архип.
