Абрахам ничего не знал об этом; он был слишком занят своими рабочими обществами и гордился тем, как быстро возрастал капитал строительного фонда; скоро можно будет уже поставить вопрос о строительстве клуба. Адвокат Крусе передал управление этим фондом своему юному другу, так как Абрахама все уважали и любили.
Абрахама больше уже не тревожила мысль о какой-то перемене, которую он заметил было в облике отца. Теперь, когда все, казалось бы, шло так блестяще, он решил, что эти беспокойные метания были лишь жаждой деятельности, и Абрахам только дивился силе духа отца, с годами становившегося все более и более энергичным.
Однажды, когда Абрахам был в конторе, отец зашел к нему.
— Послушай, Абрахам! Не найдется ли у тебя наличных денег? Одолжи нам, пожалуйста! У Маркуссена в настоящий момент касса пуста.
— Да видишь ли, отец… эти деньги — сбережения… Это строительный фонд…
— Ну ладно, ладно, дай, что у тебя есть… мы рассчитаемся завтра или послезавтра.
Абрахам поспешно отпер несгораемый шкаф.
— Ты только посмотри, отец! В строительном фонде скоро будет двенадцать тысяч крон и в больничной кассе не меньше! Это — наша гордость!
— Хорошо, хорошо, — торопливо ответил профессор и нервно протянул руки к деньгам.
— Ты что же это? Все хочешь взять? — засмеялся Абрахам.
— Нет… Мы возьмем столько, сколько нам нужно именно сегодня…
— Ну, тогда ты уж должен заплатить моим доверителям проценты, хотя бы незначительные, когда возместишь нам деньги завтра…
— Конечно, конечно, само собою разумеется… — отвечал профессор, поспешно выходя из комнаты. Маркуссен уже ждал его.
Началась последняя, решающая битва Карстена Левдала.
Он швырял деньги направо и налево. Он использовал самые незначительные, самые отдаленные знакомства и связи. Он ничего не щадил, ни с чем не считался. Он только день ото дня прокладывал себе дорогу, сопровождаемый своим верным Маркуссеном.
Он полностью использовал весь свой кредит, покупал все, что только можно было, под трехмесячные векселя и продавал потом купленное по самой низкой цене, лишь бы получить хоть какие-нибудь наличные деньги. Бумаги старого Абрахама Кнорра были втихомолку реализованы в Гамбурге. Но все, что он мог наскрести, снова исчезало в бездонной пропасти, а пропасть эта, все расширяясь и расширяясь, наконец оказалась у самых ног Карстена Левдала.
XIII
Было холодное дождливое утро конца осени. Семейство Мейнхардтов уже давно уехало от профессора. Абрахам по делам фабрики был где-то на севере.
В городе уже несколько дней стояла удивительная тишина; казалось, все, затаив дыхание, ожидали чего-то, и самые удивительные слухи распространялись всюду; все языки были готовы заговорить, и только из-за недостатка фактического материала передавались из уст в уста глупейшие россказни, которым никто не верил.
Воздух был наполнен миазмами, из которых рождаются слухи, и многие с возрастающей тревогой предчувствовали что-то страшное.
У всех рабочих фабрики «Фортуна» были хмурые лица, и они рассказывали друг другу, что фабрику собираются закрыть. Никто не знал точно, откуда возникло это убеждение. Но чем с большей горячностью некоторые отрицали вероятность таких опасений, издеваясь над глупцами, поверившими подобным разговорам, тем более укреплялась мысль, что это правда. В воздухе носилось предчувствие беды.
Директора банков не решались смотреть друг другу в глаза. В последние дни из разных концов поступило несколько тревожных запросов; сначала это были вежливые предупреждения, но затем стали поступать телеграммы с требованиями новых гарантий, — в противном случае ряду имен закрывался кредит.
Был понедельник, утро. Позади лежала беспокойная неделя, в продолжение которой Карстен Левдал использовал все свои связи, чтобы раздобыть значительные суммы, и выписал несколько новых векселей.
Еще до того, в субботу днем, Маркуссен получил несколько крайне тревожных телеграмм, но отложил их в сторону. По обычаю дома, субботний вечер профессор проводил за картами, а в воскресенье был праздник.
Но в этот понедельник телеграмм на конторке Маркуссена набралось слишком много; они слетаются, как зловещие хищные птицы, подумалось ему, когда он снимал свое промокшее пальто.
Сначала он стал раскладывать эти телеграммы, пробежав их глазами, кучками на конторке; наконец Маркуссен сложил все телеграммы пачкой и ударил по ним кулаком.
Подошел Расмус с большим портфелем. Он ожидал распоряжений на предстоящий день относительно операций в банках. Но Маркуссен попросил его отправляться ко всем чертям, захватив с собою и портфель.
Затем, после минутного раздумья, он взял пачку телеграмм, вошел в кабинет профессора, прикрыл за собою дверь и спустил портьеру.
Карстен Левдал стоял у окна и пристально смотрел вниз, в сад. Он резко обернулся и спросил:
— В чем дело, Маркуссен?
Лицо профессора было пепельно-серым, глаза ввалились. Он не спал несколько ночей подряд. Напряжение последних дней, отчаянные, дикие планы, попытка устоять вопреки всем вероятиям, все яснее проступающее сознание неизбежной гибели — все это сломило статного, крепкого человека. Он выглядел как затравленный преступник.
— Ну что, Маркуссен? — повторил он.
Даже звук его голоса изменился, стал каким-то хриплым, словно его издавала глотка зверя, непривычного к человеческой речи.
Маркуссен вздрогнул от жалости и положил телеграммы перед шефом. Левдал сел глубоко в кресло и откинулся на спинку.
— Телеграммы! Телеграммы! Всё телеграммы! — повторил он. — От Доннеров, из Кристиании? Но что это значит, Маркуссен? Зачем вы приносите мне эту галиматью? Разве я не говорил вам, что это ваше дело, а не мое… Не мое дело возиться с ежедневными операциями и с корреспонденцией… Ну! Отвечайте же! Не стойте передо мною как столб! Что это значит?
— Господин профессор Левдал! — отвечал Маркуссен, и на глазах его блеснули слезы. — Это значит, что мы неплатежеспособны…
— Что-о? — воскликнул профессор, вскакивая. — Мы неплатежеспособны? Вы сказали, что мы неплатежеспособны? Да? Вы это хотели сказать? Вы хотели сказать, что я, Карстен Левдал, — банкрот?
Его глаза метали молнии. Слово было сказано! Это слово, с которым он сражался дни и ночи весь этот последний год; это слово, которое он не смел выговорить, слово, которое шевелилось на его губах, когда он, бывало, сидел один в кабинете, слово, которое порою вдруг мерещилось ему, когда веселые гости хвалили его вина, слово, которое он читал в глазах каждого человека, приветствовавшего его на улице.
— Тише! Тише! Вы хорошо закрыли дверь? Заприте дверь, Маркуссен! Не надо опускать голову! Мы еще найдем выход! Не может быть, что все потеряно! Не может быть! Покажите мне! Покажите мне эти телеграммы! Покажите все!
Старик взял телеграммы, шуршавшие в его дрожавших руках. Он быстро перечитал их одну за другой, разложил на письменном столе, потом сложил стопкой, опустил голову на руки и громко застонал.
Маркуссен позже рассказывал, что даже тогда, когда он узнал, что у него родились близнецы, он не переживал такой тяжелой минуты. Он стоял молча; наконец подошел к шефу и осторожно положил руку на его плечо.
Профессор поднял на него глаза и с трудом встал с кресла.
— Уходите, Маркуссен! И никого ко мне не пускайте!
До обеда дела все-таки шли обычным темпом. Маклеры и агенты приходили и уходили, вели разговоры с Маркуссеном; на фабрику отдавались какие-то распоряжения; кассиры сидели за своими решетками, выплачивая деньги. Но маленький Расмус забился в уголок и, не отрываясь, смотрел на Маркуссена; он еще не мог понять, что случилось, почему ему никуда не нужно идти, ни в какую контору, ни в какой банк… и маленький Расмус упорно размышлял, что же все это может значить.
Около часу дня явился Таралдсен — старый инкассатор государственного банка; он всегда бегал маленькими шажками и при этом неизменно размахивал руками.
Он остановился перед столом Маркуссена и поклонился; неуверенная улыбки застыла на лице старика. Он спросил:
— Простите… Это… Это, конечно, маленькое упущение?
— Какое упущение? — суховато спросил Маркуссен.
Улыбка совершенно исчезла с лица Таралдсена, и, задыхаясь от удивления, он спросил:
— Разве ваши векселя сегодня не будут оплачены?
— Нет!
— Господин Маркуссен! Вы, говорят, шутник, но… это…
— Я вовсе не шучу! Какого черта!
Старый Таралдсен выпрямился; все конторщики сидели молча, низко нагнувшись над столами. Он встретился взглядом только с глазами маленького Расмуса. Тот был бледен от страха: он начинал понимать.
И старый Таралдсен понял; он был совершенно потрясен: он понял все значение случившегося. В голове его была точная схема денежных операций и финансовых связей всего города; и хотя он на своем веку видел немало подобных происшествий, но, пожалуй, все это были мелочи по сравнению с тем, что должно было разразиться теперь.
