— Я собираюсь съездить в верхнюю крепость, — сказал Фарук, обращаясь к Махтумкули. — Не хотите поехать вместе со мной?
— Нет, Нурулла, — ответил поэт, — счастливого возвращения тебе! А я лучше в кузнице поработаю немного.
Когда Фарук ушел, Анна сказал:
— Махтумкули-ага! В каждой стране есть достойные люди. Вот Фарук-хан… Он кизылбаш и знатный человек, а сердце его всегда открыто для людей. Жена Шатырбека тоже очень добрая и душевная женщина. А вот сам он хуже зверя. Человек для него — ничто. О нас уже и говорить не приходится, но и его собственный народ плачем плачет.
— Ты прав, сынок, — согласился Махтумкули, — и сокол — птица, и фазан — птица. Кизылбаши такие же смертные, как и мы, и жизнь их ничуть не лучше нашей. Куда ни глянешь — нищета да лохмотья, да радость при виде сухой корки хлеба. И у них и у нас есть люди, проповедующие добро и делающие всякие пакости. Они-то и рушат мир. Если бы во главе страны стояли люди, заботящиеся о народе, мир не был бы охвачен огнем вражды и горя, сынок. Но никто не хочет подумать о своем ближнем, — вздохнул поэт. — И помни: неважно, кто ты — туркмен, кизылбаш или кто другой — главное будь человеком. Так-то, сынок.
После чаепития все отправились по своим делам, а Махтумкули пошел в кузницу. Вот уже несколько дней он работал здесь, готовя подарок на память Нурулле-Фаруку. Раздобыл старую серебряную вазу для цветов, до зеркального блеска вычистил ее куском старой кошмы и теперь кропотливо трудился, нанося по серебру сложный узор туркменского орнамента.
Махтумкули не успел еще приступить к делу, как вошел кузнец Махмуд-уста. Он был примерно одних лет с поэтом, так же, как и тот, больше всего на свете ценил мастерство рук и чистоту помыслов человека. Всю свою жизнь он провел у пылающего горна, придавая кускам железа и стали приятную для глаза форму, создавая необходимые людям вещи. Хотя глаза его потеряли прежнюю остроту, сила в руках сохранилась, и мастерство — тоже. Им нельзя было иссякать — трудом Махмуда-уста кормились пятеро ртов. Когда-то был у него сын — надежда и опора старости. Три года назад, по дороге в Мешхед, он попал в руки туркмен, и неизвестно, где он теперь и жив ли вообще.
Махмуд-уста поздоровался с Махтумкули, подошел к своему рабочему месту, долго, кашляя, осматривал инструмент и заготовки. Взял в руки большой замок, повертел его, повернулся к Махтумкули.
— Вот видите, иноземный замок, дорогой. Румы делали. Из Исфагани специально привезли для больших крепостных ворот. Паршивцы ключ потеряли. А что я, бог, чтобы румские ключи делать?
Зачищая маленьким напильником заусеницы на вазе, Махтумкули отозвался не сразу.
— Какие вести из окрестностей, уста? — спросил он, наконец.
— Вести? — угрюмо отозвался мастер. — Какие могут быть вести! Вчера ночью Селим-хан со своими нукерами ушел, говорят, в сторону Серчешмы. Туда же и Тачбахш-хан уехал. Видимо, ваши там нажимают. Иначе зачем бы Шатырбек вызвал из Куня-Кала Селим-хана? Не верит Шатырбек народу, все от народа прячет, все за горы переправляет!
— А семья его здесь.
— Что ему она! Жена ни повадкой, ни характером на него не похожа. Дети тоже, сохрани аллах от дурной мысли, словно от другого отца народились. А скотину свою он давно за горы отправил! И богатство — тоже! Ему ничего, кроме богатства, не нужно… Вот, взгляните, шахир, на эту долину! Это одна из самых плодородных долин в мире, так я думаю. Тысяча людей живет и кормится здесь, один Шатырбек не может насытиться! И ведь пускай бы беден был! А то, — клянусь аллахом, не вру! — все его родичи до седьмого поколения могут, лежа кверху брюхом, день и ночь жевать — все равно заметно не убавится. А он все хватает, что под руку попадется, все не насытится богатством, грызет народ, хуже злого волка.
Постукивая легким молоточком по резцу, Махтумкули сказал:
— Волка по зубам бьют, Махмуд-уста, чтобы он не кусался!
— А кто его сможет ударить? — воскликнул Махмуд-уста. — Шатырбек-то не один! И Селим-хан, и Тачбахш-хан, и другие, вплоть до самого хакима — все они заодно. Попробуй-ка подступись к ним, если головы не жалко! Они все дела с помощью сабли решают.
— Все дела, уста, не переделаешь одной саблей.
— Верно. Но к кому пойдешь жаловаться, куда за помощью обратишься? Вот то-то и оно! Сами видите, с утра до ночи спину не разгибаю, а есть у меня достаток? Нету. Одних лишь проклятий на злую долю в избытке, да от них толку мало.
— Говорят, у проклятий тоже есть крылья. Не всегда мир будет мрачным, настанет и для бедных светлый день.
— Не знаю, настанет ли… До сих пор, кроме страданий, ничего не видим, будь она неладна, такая жизнь!
— Страданий, уста, хватает для всех. Ни на востоке земли, ни за западе нет места, где царило бы всеобщее благоденствие. Треть мира сего водой занята, две трети — страданиями. Нет покоя в мире. На ссорах и междоусобицах построили мы дома наши, потому и колеблются они, каждый миг грозят упасть. Как-то спросили у волка: «Что просишь у аллаха?» Он ответил: «Пусть будет ветер да темная ночь!» Вот так и наши правители только одного желают: больше было бы вражды между племенами, да сражений, да грабежей…
Махмуд отложил в сторону разобранный замок, обтер черные пальцы ветошью.
— Одно меня удивляет, поэт! Ведь есть в стране правители и повыше, чем бек или хан? Неужто до их слуха не доходит стон народа?
— Вода может мутиться и у самого родника, — усмехнулся Махтумкули.
— Возможно, так оно и есть, — кивнул старый мастер. — Иначе кто-нибудь одернул бы таких, как Шатырбек. Ну, скажи, пожалуйста, что ему еще нужно! Пользуйся тем, что бог тебе дал, и живи себе спокойно, другим жить не мешай. Так нет же! То ему зарубить кого-то надо, то ограбить… Дня без этого не может прожить.
— Привыкшая к воровству рука не остановится, уста. И Шатырбек, и наш Адна-сердар — все они одним чертом мечены. Целый мир в глотку им запихай — они все равно рот разевать будут. Только одно и спасение, что кляпом его заткнуть.
Продолжая разговаривать, два мастера не забывали и о работе. К полуденному намазу Махтумкули закончил последний виток орнамента, оглядел вазу со всех сторон и протянул ее Махмуду.
— Ну-ка, уста, посмотри опытным глазом!
Махмуд взял вазу, подошел к открытой двери — поближе к свету, — одобрительно поцокал:
— Пях, пях, замечательная штука получилась!.. Узор туркменский, что ли?
— Да. Такими узорами наши женщины ковры ткут.
— Видал я туркменские ковры у Шатырбека… А ваза добрая, богатая ваза! Руки у вас, поэт, золотые.
— Баба-джан![66] — подбежал семилетний мальчонка. — Чай сюда принести или дома пить будешь?
Он стрельнул шустрыми глазенками в Махтумкули и спрятался за спину деда.
— Дома, внучок, дома! — сказал Махмуд. — Скажи маме, пусть и перекусить что-нибудь приготовит. Мы сейчас придем.
Мальчик убежал, а Махмуд пояснил, глядя ему вслед с теплой улыбкой:
— Единственная отрада и надежда у меня на этом свете — внучата.
— Благодарите бога, что хоть они у вас есть, — вздохнул Махтумкули, — А у меня — ни детей, ни внуков, ни братьев. Один — как сухой куст селина на верхушке бархана…
— Пойдемте! — сказал Махмуд, не давая поэту растравить себя воспоминаниями.
Он и раньше не раз приглашал Махтумкули к себе, но всегда что-нибудь мешало им посидеть рядом за дастарханом. И поэт, не желая обидеть кузнеца, покорно пошел за ним, хотя с большим удовольствием побыл бы сейчас в одиночестве.
В крепости текла будничая жизнь. Из обоих ворот тянулись вереницы людей: кто на коне, кто на ослике, большинство просто пешком. Часто попадались группы людей, присевших на корточки прямо у дороги по обеим сторонам улицы. Махтумкули обратил внимание, что дома по одну сторону дороги были добротными и чистыми, по другую сторону — приземистыми и довольно ветхими.
— А у нас это не только дорога, — сказал Махмуд, усмехнувшись, — но одновременно и граница. По ту сторону родичи Шатырбека живут…
— Так много родичей? — подивился Махтумкули.
Махмуд махнул рукой.
— У бесплодного дерева всегда много ветвей… А вот по эту сторону — крестьяне ютятся. Видите, сколько их в каждом доме? Как пчел в улье. И это еще многие по ту сторону гор ушли, от беды. Если бы вы в спокойное время сюда приехали… Ого сколько народу увидели бы!
— Я смотрю, вы тут на безлюдье не жалуетесь! — засмеялся Махтумкули. — Действительно плодородна ваша долина.
— Тысячи четыре живет здесь, не меньше! — с гордостью сказал Махмуд.
За разговором они и не заметили, как обросли толпой любопытных. Многие жители крепости уже знали, что этот высокий туркмен с бледным лицом и проницательными глазами сам знаменитый Махтумкули. Каждому было интересно взглянуть на человека, чьи стихи были известиы по обе стороны гор Кемерли.
