Маяк был построен на юго-западном краю мыса, — он был не выше жилого дома. В комнате Мадлен — необычайно просторной и светлой — одно большое окно было обращено к морю, а другое на север, на обширные песчаные равнины, поросшие вереском и диким овсом.
В рабочей комнате смотрителя маяка были книги, письменный стол и наиболее важный для него предмет — подзорная труба. Ее можно было поворачивать на штативе и наблюдать местность, расположенную к северу, а также открытое море. У Мадлен в этой комнате были цветы и рабочий столик; красивая мебель, заказанная дядей Гарманом в Копенгагене (советник надивиться не мог, до чего дешево эта мебель обошлась!), была особенно хороша в этой светлой приятной комнате.
В длинные вечера, когда зимние штормы дули прямо с моря и обрушивались на маленький маяк, отец с дочерью уютно сидели за толстыми стенами и запертыми ставнями, а свет от фонаря маяка ровным ослепительным лучом струился на волны, кипевшие и клокотавшие внизу, у берега. Этот постоянный шум моря вплетался в их разговоры, в их смех, в музыку Мадлен, и вся жизнь их была проникнута свежестью постоянно меняющегося моря, которое дышало внизу, под окнами.
Мадлен почти полностью унаследовала от отца его легкий нрав; но ей была свойственна еще какая-то настойчивость: одна из гувернанток называла это упрямством. Поэтому, когда она выросла, оказалось, что характер ее сильнее, чем у отца. Отец обычно уклонялся от прямых объяснений; это теперь был его излюбленный метод в обращении с нею; он смеялся над своим маленьким тираном, а она трепала его густые вьющиеся волосы. Когда старик, отчасти по рассеянности, принимался рассказывать истории, которые грозили принять рискованный оборот, Мадлен строго останавливала его. Но если случалось, что отец из-за какого-нибудь пустяка бывал действительно недоволен ею, Мадлен принимала это близко к сердцу и долгое время не могла забыть. Она была веселой и смелой, но, как растение, нуждалась в солнечном свете и боялась непогоды: когда отец бывал угрюм, Мадлен казалось, что это ее вина, и она сразу становилась грустной.
Мадлен унаследовала от отца темно-карие блестящие глаза и походила на него стройностью и грацией движений. Но рот у нее был слишком велик, цвет кожи — темноват. Каждый согласился бы назвать ее интересной девушкой, но никто не назвал бы ее хорошенькой; многие молодые люди были даже того мнения, что она просто некрасива.
В один прекрасный солнечный день ранней весной Пер сидел в своей лодке, неподалеку от причала, и поджидал Мадлен. На этот раз он не взял с собою Дурачка-Ганса, так как и он и Мадлен были согласны, что это совершенно ни к чему, ведь придется идти на веслах; да притом нужно было только переменить на ночь наживку в сетях для омаров.
Один за другим выезжали рыбаки, обгоняя маленькую парусную лодку; каждый из них успевал бросить Перу лукавое словцо, и снова это было все то же назойливое «Подожду-ка!» Он злился, неподвижно держа в руках весла и глядя прямо на холм.
Там все было тихо. Крепкий маленький каменный дом мирно и уютно покоился в ярком солнечном свете. Солнце блестело и на влажных веслах Пера и на красном колпаке маячного фонаря. Пер видел, как по маленькой галерее на маяке ходили мальчишки, которые чистили и протирали стекла.
Наконец-то Мадлен показалась на лестнице. Через мгновенье она уже была во дворе, перебежала лужок, примыкавший к маяку, и, отворив калитку, со всех ног помчалась вниз по обрыву.
— Ты ждал? — крикнула она, подбегая к краю причала.
«Не прыгай!» — хотел он крикнуть, но было уже поздно: с разбегу Мадлен спрыгнула с мостика прямо в лодку, поскользнулась и невольно села на переднюю доску; подол платья оказался в воде.
— Черт, а не девушка! — воскликнул Пер. Он сотни раз говорил, чтобы она не прыгала в лодку. — Ну, небось ушиблась?
— Нет! — отвечала она.
— А я вижу, что ушиблась!
— Только чуточку! — сказала Мадлен, глядя на него в упор, но на глазах ее были слезы, потому что она действительно сильно ссадила себе ногу.
— Ну, покажи! — сказал Пер.
— Нет, нельзя! — отвечала она и расправила платье. Пер стал грести к берегу.
— Что ты хочешь?
— Достать водки: я хочу растереть тебе ногу.
— Но я же сказала, что этого делать нельзя!
— Ну, а тебе вообще-то нельзя и быть со мною! — отвечал Пер.
— Хорошо! Тогда пусти меня! Я сойду на берег! — и раньше, чем лодка пристала к берегу, Мадлен прыгнула на камень, взобралась на мол и быстро пошла вверх. Она сжала зубы потому, что идти было действительно очень больно, но все же она быстро шла по знакомой тропинке, опустив глаза в землю.
Она прошла мимо сараев, весел, старых снастей и разного мусора, разбросанного на берегу: повсюду валялись скрюченные клешни крабов и полуистлевшие головы рыб, и в глазницах у них медленно ползали большие ленивые мухи.
Мадлен уже почти подошла к маяку, ни разу не оглянувшись, так как не хотела видеть Пера; все же на вершине она остановилась отдышаться и оглянулась, чтобы посмотреть, далеко ли ушла его лодка.
Мадлен знала, что другие рыбаки вышли в море раньше и значительно опередили Пера; поэтому она искала его где-то посредине между берегом и рыбачьими судами; однако лодки Пера не было видно. Вдруг она заметила знакомую лодку не позади всех, а почти рядом с последней лодкой флотилии. Пер, вероятно, налегал на весла как бешеный! Она знала толк в этом деле и понимала, насколько это трудно. Забывая свою обиду и то, что она одна и никто не может ее услышать, Мадлен с сияющими глазами воскликнула, указывая рукой на лодку Пера:
— Посмотрите-ка на него! Уж этот-то парень умеет грести!
А Пер налегал на весла с такими отчаянными усилиями, что все в лодке трещало. Он как будто хотел наказать себя этим огромным напряжением. Мадлен становилась все меньше и меньше по мере того, как он уходил в море, и, наконец, совсем исчезла. «Я заслужил это! Черт побери эту девушку!» — повторял он и продолжал отчаянно грести, словно вопрос шел о жизни и смерти.
На следующий день опять была восхитительная солнечная погода. Море лежало тихое-тихое, каким может быть только море. Английская шхуна для ловли омаров стояла в виду берега на полуспущенных парусах. Видно было, как они тихонько шевелились на мачтах, когда судно покачивалось на слабых волнах.
Мадлен сидела у окна, ей не хотелось выходить из дому. Она следила взором за давно знакомым судном: это была шхуна капитана Крабба «Flying fish»[2] из Гулля.
Мадлен знала, что и Пер должен был этим утром выехать на ловлю омаров; ей не терпелось узнать, хороший ли у него улов.
«Только бы он не надорвался вчера!» — подумала она, подходя к обрыву, и посмотрела вниз, на бухту. Лодка его была на причале. Неужели Пер заболел?
Внезапно ей пришло в голову сбежать вниз и спросить о нем у человека, который стоял на берегу около сарая. Но на полпути она заметила, что кто-то шел ей навстречу вверх по обрыву. Вначале Мадлен не могла разглядеть его из-за крутого поворота тропинки, но теперь она сразу узнала Пера и замедлила шаг.
Пер тоже, вероятно, увидел ее, хотя и шел, опустив глаза, потому что в нескольких шагах от нее он сошел с главной тропинки на другую пониже. Когда они поравнялись, Мадлен оказалась немного выше его. На спине Пера была корзина, и Мадлен увидела, что в ней улов. Никто из них не сказал ни слова, но оба тяжело дышали от волнения.
Она сделала еще один шаг, оглянулась и спросила:
— Что у тебя в корзине, Пер?
— Омары! — ответил он, сбросил корзину со спины и поставил на тропинку.
— Покажи мне! — сказала Мадлен.
Он быстро снял покрышку и вытащил огромного омара, шевелившего широкими клешнями.
— Да это какой-то исполин! — воскликнула она.
— Да, не из маленьких!
Что ты собираешься с ним делать?
— Спрошу смотрителя маяка, не захочет ли взять его…
— А сколько ты хочешь за него? — спросила Мадлен, хотя отлично понимала, что это будет подарок.
— Ничего, — коротко ответил Пер.
— Это мило с твоей стороны, Пер.
— Ну, ничего особенного в этом нет… — ответил он, поправляя сетку на корзинке.
Теперь, очевидно, наступило время расстаться.
— Как твоя нога? — сумрачно спросил Пер.
— Спасибо, хорошо: я растерла ее водкой.
— Болит?
— Нет, не очень.
— Ну и правильно сделала! — сказал Пер и поднял глаза, которые оказались на уровне ее подбородка.
Теперь уж явно следовало расстаться: говорить было больше не о чем; но Мадлен показалось, что Пер до крайности ненаходчив.
— Всего доброго, Пер.
— Все доброго! — ответил он, и оба двинулись в разные стороны.
— Послушай, Пер, куда ты поедешь, когда продашь улов?
— Никуда! — отвечал Пер.
Нет, он был положительно глуп… И все-таки Мадлен обернулась еще раз и крикнула:
