Профессор боялся Абрахама больше всех и до последнего мгновения не знал, как он посмотрит в глаза сына. Разве нельзя было ожидать, что Абрахам со своей горячностью разразится упреками за испорченную жизнь, будущее, честь имени, за все, что погибло с банкротством отца?
Ответить на это было нечего — решительно нечего. Все это было совершенной правдой. Сам ведь он с самого начала воспитывал сына в преклонении перед отцом и в полной зависимости от него; до самого последнего времени он старался скрывать все, что в глазах Абрахама могло бросить на него, Карстена Левдала, какую-нибудь тень. А теперь! Теперь он не знал, где найти тень, в которой можно было бы спрятаться от сына.
Фру Клара тоже боялась Абрахама, но несколько иначе. Она тоже знала его нрав, но своевременно приняла меры предосторожности. Она опасалась, что Абрахам, со своей обычной склонностью к преувеличению, откажется от всего, отдаст все кредиторам. Она была уверена в том, что он ни в каком случае не согласится спасать все, что возможно; и поэтому ожидала его приезда с большой тревогой. Он мог свести на нет все ее труды. Асессор Мейнхардт недаром намекал на это в своем письме.
Абрахам Кнорр-Левдал, само собою разумеется, отвечал перед кредиторами наравне с Карстеном Левдалом. Но личное имущество Абрахама было, в сущности, одной видимостью; он отвечал наравне с отцом почти за все долги фирмы, поскольку его имя стояло на всех векселях; таким образом, единственным его личным имуществом была, в сущности, только мебель.
Опись имущества в квартире молодой четы выглядела карикатурно. Получат ли кредиторы половину или одну четверть процента от этой недвижимости, было, в сущности, совершенно безразлично при таком огромном дефиците. Судебный исполнитель ходил по комнатам и злился на фру Клару, которая упорно ходила за ним по пятам, открывая двери шкафов и показывая, что именно записывать.
Несколько недель тому назад он танцевал с нею в этих самых комнатах в качестве маленького скромного гостя, а теперь ему приходилось считать ее чайные чашки. Это было не по силам молодому, хорошо воспитанному юристу, и судебный исполнитель утешался только мыслью о том, что сам он, по своей воле, ни в коем случае не взял бы на себя подобной миссии.
Так или иначе опись оказалась неполной. Когда дело дошло до аукциона, многие имели основания саркастически замечать, что этот роскошный дом, оказывается, был удивительно плохо снабжен серебром и различными ценностями. Однако некоторые утверждали с большой настойчивостью, что фру Клара отдала все и ни одной вещички не утаила. Ясно было, что фру Клара отказалась от всего решительно уже по одному тому, что на аукционе продавался даже знаменитый японский рабочий столик, принадлежавший покойной фру Левдал, который фру Клара, конечно, с полным правом могла бы сохранить, — ведь это был свадебный подарок профессора.
Внимательные наблюдатели, правда, могли бы заметить и еще одно обстоятельство: уже к приезду Абрахама в квартире Левдала стало удивительно пусто.
Фру Клара распорядилась, чтобы в коридоре было темно. Прежде здесь горели великолепные газовые канделябры, а теперь свет проникал только через стеклянную дверь кухни. Столовая тоже была темная и холодная. Чтобы не топить двух печей, обедали в той комнате, где Клара проводила весь день.
Клара была уверена, что Абрахам обратит внимание на все эти мелочи, и это будет очень хорошо. Если только удастся выиграть время и навести его на ложный след, то все будет улажено. Затем уж можно будет понемножку возвращать все: и свет, и тепло, и даже некоторые исчезнувшие вещи, только не сразу, а постепенно, с перерывами.
Когда шаги Абрахама послышались в передней, у профессора так задрожали руки, что ему пришлось отложить газету. Клара встала и бросилась навстречу мужу.
Никогда еще жена так не встречала Абрахама. Втайне он опасался совсем иного. С того момента, как он узнал о катастрофе, он старался думать о Кларе как можно меньше. По его расчетам, она должна была встретить его совершенно подавленная, с жалобами и, пожалуй, даже с упреками.
А она бросилась к нему навстречу ласковая, приветливая, чуть ли не веселая, но такая удивительно незнакомая в черном гладком шерстяном платье без всяких украшений и тем не менее такая изящная и прелестная, словно бедность была ей больше всего к лицу.
Абрахам сразу был согрет этой встречей, а увидев отца, согбенного старика с дрожащими губами, бросился в его объятия.
— Отец! Бедный отец! Как тебе было тяжело!
— Можешь ты простить меня, Абрахам?
— Не говори так, отец! Давайте простим друг другу все и начнем новую жизнь. Может быть, она будет счастливее — не правда ли?
— Да, с божьей помощью! — отвечал профессор, глубоко вздохнув. Худшее миновало.
Они одно мгновение стояли все трое, держа друг друга за руки и глядя друг на друга с улыбкой, в которой светилась почти что радость. Эта первая встреча превзошла все их ожидания, и теперь у каждого возродилась надежда, впрочем, на совершенно различных основаниях.
Неожиданно вошла горничная и сообщила, что юрист Крусе просит господина Абрахама немедленно прийти к нему.
Профессор как-то сжался и тревожно посмотрел на сына, но Клара сказала горничной:
— Передайте курьеру господина Крусе, что господин Абрахам только что вернулся домой. Он слишком устал от путешествия, чтобы выходить сегодня вечером. Это в самом деле совершенно бессовестно сейчас же посылать за тобою!
Абрахаму тоже казалось, что он успеет встретиться с Педером Крусе завтра утром. Он стал оглядывать комнату.
— Что ты оглядываешься? — спросила Клара. — Я велела отнести все, что будет продаваться, вниз, в комнаты отца. Там и будет происходить аукцион. Я полагала, что ты не захочешь ничего прятать или утаивать.
— Конечно, дорогая Клара! Я очень рад видеть тебя такой бодрой и сильной. Это совершенно правильно. Это очень хорошо с твоей стороны, и, знаешь ли, это больше, чем я от тебя ожидал!
— Да, — отвечала она со скромной улыбкой, — я ведь очень хорошо знаю, что ты обо мне низкого мнения. Ты всегда считал, что я умею только наряжаться…
— Да нет, вовсе нет! Этого я никогда не думал! Но, признаюсь, я был неправ по отношению к тебе.
В этот момент вошел маленький Карстен, чтобы пожелать спокойной ночи. Он был в ночном халатике, сонный и чудесный. Когда он вышел, все сели за стол, поближе к печке.
— Видишь ли, Абрахам! У нас к чаю ничего нет, кроме хлеба и масла, и еще кусочек сыру в честь твоего приезда.
— Это замечательно! Это чудесно, Клара! Я ничего лучшего и желать не мог! — И он наклонился, чтобы поцеловать ей руку.
— Но что ты так осматриваешь комнату? Ты чего-нибудь ищешь?
— Я хотел спросить о рабочем столике покойной матери… Разве это было уж настолько необходимо?
— Но неужели ты позволил бы мне спрятать такую ценную вещь? — жестко спросила Клара. — Это дало бы повод к разговорам!
— Я считаю, — вставил профессор, — что, в самом деле, Клара могла бы с чистой совестью сохранить эту вещь… Это ведь был подарок. Память о счастливейших днях…
— Нет, отец! Клара все-таки права! — отвечал Абрахам с усилием. — Выпьем уж горькую чашу до последней капли! Это было разумно с твоей стороны, Клара…
Они поужинали и теперь сидели за круглым столом, когда снова вошла горничная и передала записку Абрахаму.
— Ну? Что это такое? — спросила Клара. — Опять этот несносный Крусе?
— Да… Это, вероятно, что-то крайне важное. Он пишет, чтобы я обязательно пришел сегодня вечером. Придется пойти.
— А по-моему, не стоит; я уверена, что ты отлично мог бы пойти и завтра утром.
— Нет, Клара! Помни, что мы теперь уж не так независимы, как прежде. Унижаться мы не будем, но подчиняться нам иной раз придется. Правда, отец?
Старик пробормотал что-то невнятное: он все время не отрываясь смотрел на сына. Когда Абрахам, пожелав спокойной ночи, пошел к дверям, профессор, казалось, хотел встать и сказать что-то, удержать его, помешать ему уйти, но бессильно опустился в кресло и закрыл лицо руками.
Клара проводила мужа до дверей и очень ласково попросила его поскорей вернуться домой. Она обещала ожидать его прихода. Ей очень не нравилось, что Абрахам сразу попал в руки этого Крусе; у него тоже было немало всяких «нелепых взглядов».
— Ах, Клара! Как постарел отец! — сказал Абрахам, когда Клара помогала ему надеть пальто. — Подумай, у него тряслись руки, когда он брал чашку с чаем! А у него ведь были такие уверенные руки! Бедный отец!
По пути Абрахам думал о том, почему Крусе так настойчиво хотел его видеть.
Оба они слегка смутились, когда встретились. Крусе сердечно пожал ему руку:
— Бедный мальчик! Это было для тебя, верно, громовым ударом! Но я считал, что лучше, если ты узнаешь именно от меня!
