«Раненько я печь топлю, блины пеку, ну, а хлопок был у нас, сын, дак он побежал на улицу — уже играться к соседям. Уже бежал он туда, бежал — ой, что-то по улице стреляют, пули свистят!.. Ну, дак мы закричали на него:
— Вот тебе надо бежать, сиди тихонько! Там вдут — може, партизаны, може, немцы, кто ж их знает!..
Ну, идут по селу, идут — немцы, видим, что немцы!.. Тут колодезь был, они поставили пулемет — коров уже с того конца гонят, гонят, гонят.
Мой — на меня:
— Подои.
Надо б идти поциркать, да боюсь. Он:
— А чего бояться! Иди, а то вот заберут корову. Ну, я пошла, циркаю, циркаю…
Вопрос: — Подоить напоследок?
— Ага. Дою. Стреляют. Стреляют по дворам, стреляют. К соседу вот сюда подошли уже, стреляют. Я бросила доить и иду. Только вышла, вот тут встретила — бегут! Во двор бегут, бегут немцы. И спрашивают, есть ли корова, куры есть ли, гуси, кони, овечки — все. Ну, больше ничего у нас не было, только корова еще была, куры еще были… Конь был, дак мы спрятали, спрятан был.
Вопрос: — В лесу?
— Ага, в лесу. Ну, я говорю:
— Корова есть, куры есть, больше ничего. Вернули меня, чтоб я корову выгнала. Я выгнала им корову. Тогда иду, а они бегут за мной, в хату, бегут. Ну, вбежали и нас во двор гонят, ага, к коменданту. Ну, а мы детей уже оставили, говорим:
— Детки, побудьте в хате, а мы, може, одни сходим.
Ну, мы пошли, а немцы побежали и повыгоняли детей из хаты, и они снова к нам пришли. Мы уже идем по улице, и идет немец. Один, да два еще… Идут, халаты в крови — и… Встретили нас, спрашивают:
— Партизаны были? Ну, мы говорим:
— Были. Что ж, были.
— Сколько?
— Четыре было подводы.
— А что брали?
— Все брали, что им надо. И хлеб, и картошку, и мясо.
Тогда комендант отсюда, с этого конца, подошел и на него: „Гер-гер-гер“. И сказал: коров уже гнать, уже коров в Осиповичи гнать.
Пошел мужик мой. И дочка. Но она видит, что я не иду, дак и она вернулась. Говорю:
— Почему ты вернулась, почему не бежала с отцом? Он там где-нибудь спрячется, и ты б спряталась. А пойдем туда, дак там пожгут, поубивают нас.
Они и, вправду, построили девочек особо и нас особо. Девочек — коров гнать. И спрашивают:
— Партизаны были? Первого спросили. Он говорит:
— Не было, не видел.
Раз не видел, дак немец его за шиворот… Он дитятко на руках держал. За шиворот и — под сарай, в снег, в сугроб, и убил.
Вопрос: — И ребенка убил?
— Ну, и ребенок там с ним, и ребенка. Ага. Потом жена уже с ребенком старшим за ручку и: „э-э-э!..“ — заголосила, заголосила. Он и ее туда, и убил. А мальчик около меня стоял — такой вот мальчик…
Вопрос: — Их мальчик?
— Ага. Рванулся бежать к ним. А я за него, говорю:
— Не беги, стой, стой!
Он, правда, стал, стоит. И теперь живет где-то в городе, бог его знает. Потапейка его фамилия. А звать как — забыла…»
Мы беседуем в светлой, чистой кухне. У окна тихо стоят две городские внучки, гости на каникулах, одна — подросток, другая — еще дитя. И дед сидит, Кастусь Карпович, хозяин. Он вернулся из сельмага, еще когда мы были с бабулей во дворе. От калитки приветствовал нас Веселым: «Здорово, хлопцы-протопопцы!..» Теперь вот он слушает, молчит, а потом и сам начинает:
«…Это Новый год был, если по старому стилю, в сорок третьем году.
Раненько приехали какие-то и тянут пулемет, — вот тут колодезь был, — все в белых халатах.
Мы сидим в хате. Печка — железная, жестяночка. Четверо детей у меня, малых: самая большая девочка ходила в шестой класс. А то все малые были. Ага. И слышим: стреляют с того конца. Коровы бегут по улице… Ага, а потом вот здесь, на углу, мой дядька жил родной, батькин брат. И вот этот дядька выгнал корову сюда на улицу. Он — раз, застрелил!..
Вопрос: — А вы это видите?
— Ну, в окно мы видим. Ага. Женка дядькина гвалту наделала. И женку застрелил тут. Потом — двух девок. И девок обеих застрелил. Тут же в воротах. Я и говорю, что это людей бьют. Ага. А потом они в другую хату. Только зашли — в хате стреляют. Ну, а мы сидим так. Потом и в третью зашли — тоже стреляют… Ну, все!
А потом — раз — приехала легковая машина. Вылазит один, уже без халата. Ну, офицер, „комендант“ они называли его. Ну, тут они все прибежали уже, собрались, дак он им скомандовал, чтоб не убивать уже, значит, остальных людей. А согнать в одно место.
Они прибежали ко мне и говорят:
— Идите к коменданту. А я говорю:
— А что — с детьми, брать мне детей?
Дак он махнул рукой: как хочешь, хочешь — бери, хочешь — не. Они знают, что все равно это… Ну, мы собрались с бабой и пошли.
Я говорю:
— Вы, детки, сидите, грейтесь у печки, мы придем, тогда заберем вас…»
Дальше старик, повторяя рассказанное женой, говорит, как тот немецкий комендант допрашивал его, бывают ли тут партизаны, и не застрелил, как застрелил того соседа, который сказал, что партизан не видел.
«…Дак немец мне, — дальше рассказывает дед, — приказал гнать коров в тот конец деревни.
— А там, — говорит немец, — мы еще людей наберем и погоним всех коров в Осиповичи, потому что тут партизанский лагерь, вы тут снабжаете партизан. А деревню мы вашу унистожим.
Так вот сказал. И я погнал этих коров.
А там моя сестра жила. Забежал я в хату к сестре. Забежал: убитые все дотла!.. Свекровь, она, муж и дитенок, человек четыре души.
Они приходят, гады, и командуют: „Ложись тогда вот так — в голову каждому стреляют, вот, поубивают, все…“
А кто, так и остались. Вот и Неверовичева напротив — хлопец был на печи, постилкой накрылся, убили сестру, убили мать и отца, а он остался, и теперь живой. Он в Бобруйске работает. И в том конце так же это было…»
Этой семье и еще некоторым повезло. Сорвав зло, каратели сказали недобитым:
— Можете ехать в Татарку, в Замошье, в Осиповичи… А если тут кого изловим — значит, будем убивать. А деревню сожжем всю.
И сожгли.
Кастусь Потапейка запряг коня, побрал детей и переехал в Замошье.
Мы в другой хате.
Марии Герасимовне Михайлик было тогда, в январе 1943 года, восемнадцать лет. И ей тоже удалось спастись. Однако же… Но лучше пусть расскажет она сама.
«…Было темно. Они окружили село и давай стрелять. Мама говорит:
— Дочушка, стреляют, вставай! Я говорю:
— А что, партизаны? Она отвечает:
— Партизаны.
Посматриваем мы в окно. Идут в белых халатах. Мать говорит:
— Поотставали, а теперь стреляют. Потому что ночью они ж были у нас, партизаны. Думаем, что ищут они один другого. Мама говорит:
— Сходи воды.
Я иду воды в колодезь, а они — это немцы — вернули назад:
— Ком в хату! Я вернулась.
— Мама, они не пустили воды. Идите вы. Маму тоже вернули.
А начали они бить с естого во конца. Я говорю:
— Мама, да там же что-то горит уже.
— Ну что ж, — говорит она, — горит. Иди корову подои, а то коров забирают, курей бьют.
Ну, я пошла, подоила корову. Тогда мама говорит:
— Курей бьют. Помани в хату курей.
Ну, и сидим в хате. Пришел племянник мой. Спрашивает:
— Были у вас партизаны? Мама говорит:
— Были, дала им повечерять, хлеба, молока дала, и ушли.
Разговариваем. А тогда она говорит:
— Детки мои, глядите, Прохора ж у нас убивают!..
Это по соседству, через окно мама видит. Еще сестра моя с дочечкой была у нас. Мама говорит:
— Глядите!..
А там три выстрела — и девочки на истопку полезли.
Ну, и тут же к нам пришли. Мы стоим все около печки. Вот так рученьки посжимали, а печечка горит. Ну, пришли… Высокий, высокий пришел, в очках. Вот, кажется, я и теперь его вижу, узнала б. Как пришел, так хату и раскрывает. За меня:
— Иди корову выпущай! А брата — на улицу.
Пошла я корову выпускать. А она ж не идет. Тоже боится, корова, аж на стену лезет. Я во двор из хлева вышла, а он меня как швырнет — дак я и полетела. Ручкой автомата ворсанул. Два раза. Первый раз я не полетела, дак он в другой раз.
Мама из хаты выходит. Мама как вышла, маму он и шахнул — всю вот тут шею продырявил, и все вот это отвалилось. И мать моя тут же и легла.
Он и ушел. Еще мне вот так ногой дал, и нас на улицу — корову гнать. Я эту корову на улицу вытурила. А там старик один, — он помер уже, — стоял… Корова стояла, а он так вот корову обнял… А его так били, так били!..
А я своему брату:
— Мой братка, говорю, мой братка, все поскрывались, а мы, говорю, вот и попадомся…
Вопрос: — А старик тот корову обнял, чтоб не вести?
— Не, его сильно били, он на корову обвалился и стоял. А тут коровы идут, кони ржут, — тоскливо, страшно было… Говорю:
— Не спрятались, и все наше и пропало, браточка. Погибнем мы.
Ну, и стоим, куда ж идти, стоим среди улицы. Нема нигде никого — ну, ни души! Всех уже перебили.
