— Не спрятались, и все наше и пропало, браточка. Погибнем мы.
Ну, и стоим, куда ж идти, стоим среди улицы. Нема нигде никого — ну, ни души! Всех уже перебили.
Подходим вот сюда, на край, на краю стоим. А тут немцы лежат с этими пулеметами. Нам некуда. И идут они к нам.
— Ну, говорю, братка, погибнем мы. Давай утекать, чтоб утекающих нас, чем так…
Они пришли и говорят:
— Не удирайте, а то поубиваем. Погоните коров и поедете в Германию.
И другой подошел, тоже по-нашему разговаривал!
— Сколько вам лет?
Я говорю, что восемнадцать, а брату — четырнадцать…
А я вышла, правду вам сказать, только галоши на мне были, так вот, на босую ногу, и так вот — голая. Ничего на мне не было. Я говорю:
— Ну, давай убегать, Иван!.. — своему брату.
А в хате, что напротив, у них там деток было никак Семь или восемь. Дак там крику! Так кричат, так кричат — слышно!..
Ну, все — бежим! Ну, и побежали в лес, через чащу по болоту. А снег — вот так, до пояса. В болото влезла уже на ногах у меня ничего нет. Л они по нас — так дают, так дают, вы поверите… Но пуля в нас ни разочку не попала!..
Мы легли в этот снег, полежали, потом встали и сидели в лесу до вечера, пока не смерклось.
Нашли место партизанское: там они, видимо, ночевали — жарок еще был, еще висели веревочки. Он те веревочки взял, что партизаны оставили, а у него лапти были и онучи, дак он и мои обмотал ноги. А за ночь у меня ноги вот такие были, обморозила. Вот поглядите — и сегодня пальцев нема… Мы там побыли, переночевали. Я уже идти не могу… Брат мне две палки выломал…»
За славным житом — спокойная деревня… А в деревне этой убили в тот снежный день 297 человек.
С этой женщиной мы встретились случайно. Бывший партизан, инвалид, и уже бухгалтер тоже бывший, на пенсии, Роман Драгун, посоветоваться с которым подсказали нам в райкоме партии, отнесся к делу серьезно. Бросил руководить семейным рытьем колодца, помылся, переоделся и, тяжело управляясь с протезом и клюкой, подсел в наш «газик». Оттуда, с зеленой и укромной станции Копцевичи, мы направились в его родные места, в западный уголок Петриковщины[34]. Управившись там, домой мы возвращались в сумерки. И тогда наш проводник вспомнил еще одного — в деревне Слобода. «Може, и он расскажет».
Его знакомый, Адам Стракач, тоже бывший партизан, сам не видел того, что происходило в его родных Березняках (в Слободу он переехал после войны). Из четырехсот односельчан, убитых карателями в ноябре 1942 года, чудом спаслось несколько человек. И среди них — Адамова сестра Алена. Живет и она в Слободе, через несколько хат…
Алена Ивановна Булава намного старше своего брата. Уже совсем малоподвижная, немощная старушка, добрых За семьдесят. Это мы сначала только почувствовали по ее усталому голосу, по непритворному кряхтенью. В хате был сумеречный час, хозяйка отдыхала, прилегши на кровати еще не раздевшись. Энергичный Адам Иванович включил свет и сказал ей, что надо, вот, чтоб она рассказала, что было тогда в Березняках, а раз надо, то надо.
Старуха встала и, уразумев, что к чему, исподволь настроилась, начала.
«…У меня и голова все болит, а еще я и сильно недослышу…
Ну, как оно было. Там же наших всех людей побили. Там на другой день людей столько лежало… А волки как попривыкали, так людей ловили потом. Людей попривыкали есть…
Ну, окружили нас кругом, всю деревню. А я в то время в хате была. Вышла из хаты — не видела, что тут немец с кукардой стоит. Он наставил винтовку — вот так вот на меня. А этот мой хлопчик маленький, что на руках у меня был, Сашка, меня за шею да:
— Ой, мамко, убьют нас!.. А я говорю:
— Не, не, сынок, пан не будет бить, не, не!..
Как я так сказала, так он, правда, и винтовку опустил. Да на меня показывает:
— Домой!
Вошла я в хату да своей девке говорю:
— Евочка, нас поубивают.
— А что делать, мамо?
У меня ж еще и тот мальчик был, Колька. Уже был, кажется, в третьем или в четвертом классе. Колька говорит:
— Мамко, я побегу в мох. А я говорю:
— Если можно… А може, не проскочишь, сынок?
А мы не видим, что они там сидят, в касках. Понадевали эти каски, как пни какие-нибудь, и не видно их. Хлопчик мой, еще бы чуть-чуть, так и прорвался бы. Хотел, бедненький, проскочить, а они его — раз! — ив грудь, сюда вот. Только крикнул он: „Мамко!..“
Так где там — материнское сердце! Выскочила я — да к нему. И Евка моя выскочила. А я за это дитя, за Сашку своего, да прижала к себе. Так он меня — раз! — в руку ранил И хотел еще раз, а Евка уцепилась за меня и говорит:
— Мамко, пусть нас вместе убьют. Пускай и меня убьют с вами!..
А я хотела упасть, а потом думаю: „А как же девка моя! И дитя ж на руках…“
Он хотел в Евку попасть, да еще раз — мне в руку. И сюда вот. Так у меня рука опустилась. И дитя я пустила. Побежало малое. А Евка — за мною. Я говорю ей: „Падай со мной!“ И вот меня уже снова ранили, а в девочку не попали. Вот сюда меня ранили, а пуля тут вот выскочила. Уже у меня увяло все, я и сама упала. Упала да говорю девочке: „А тебя ранили?“ Говорит, что не ранили. А из меня кровь — аж тивкает, так льется. Жилу тут мне, видите, перебили. Так я говорю:
— Падай вместе со мною. А будешь лежать — не дергайся. Упади и лежи на месте. А то, може, я и живая не буду, а ты — лежи. И смотри — как-нибудь под берег.
А уже вижу, что хлопчик мой, Колька, лежит неживой..
А этот, что маленький был, побежал бороздкою. Сашка. А пахота была высокая, дак они и не попадали в этого хлопчика. А пули разрывные летят. А хлопчик все равно живой, все равно бежит бороздою.
А там женщина ползла рвом. Да так вот она: „Иди сюда!..“ Она за него да в ту канаву. Остался Сашка с той женщиной…
А я лежу. И Евка за мною лежит. А из меня кровь идет. А они ходят по двору и что-то лопочут. Повыпускали моих коров, две было, овечек повыгоняли на улицу, свиней. А я лежу, да так вот посматриваю. А они подожгли мою хату и пошли к соседу… А сосед тот стал на колени и просится. А они ему в грудь — раз!.. А я лежу да сама себе Думаю: „Ну, все“. Мое дитя побежало, а я не знаю, живое ли оно там или неживое… А потом, когда я уже вижу, что горит, что головешки летят на меня, дак я взялась как-нибудь вставать. Я на одном колене, на одном колене — поползла в ту канаву, где хлопчик мой там с молодицею.
Та молодица испугалась и поползла. Я говорю: „Хоть руку ты мне перевяжи!“ А она — поползла…
Евка моя тоже тогда утекала и где-то голая в стогу ночевала. Выскубла дырку да залезла в середину, в стог, и там спряталась. Потом партизаны пришли и кликали, може, кто живой, чтоб отозвался, а люди боялись откликнуться. На другой уже день моя девочка вылезла из стога и пошла…
Лежу я в той канаве, а тут бегут еще две, это Катеринины девочки.
— Ох, ох, тетенька, уже нашу мамку убили, и братика убили! А мы только вдвоем остались, две девочки!..
А у меня в глазах темно. Говорю я:
— Донька, ползите вот этою вот канавою да в мох. Може, останетесь. Когда я уже не буду говорить, то вы посидите, пока немцы уедут, так, може, кто тогда отзовется, так, може, как куда-нибудь зайдете.
Они побежали в тот мох, тем ровцом. А я — уже с тем малым дитем, с Сашкой моим. На одном колене вскочила — и я в ту канаву. Вскочила — потемнело в глазах, поползла в тот мох. Близенько от хаты мох был. Заползла в тот мох, лежу. И они, те девочки, легли в корчах…
Уже мы там слышим: люди визжат, кричат — уже там людей убивают!.. У нас молодежи много было. И, може, ни одного не осталось. Ни молодежи, ни девочек, всех побили. Боже мой, дети плачут!.. Страшно было, — если бы вы слыхали. Ну, просто страх!.. Некоторых в хаты загоняли, а нас просто так убивали, окружили и так били — на нашей улице. А маленькое дитя… Это Катино, — взяли да убили Катю, а дитятко еще живое. Оно ползало, а они взяли да штыком животик ему распарывают. А оно, бедненькое, ползает по той по матери, еще живое, кишечки повылезли. А оно ползает…
Хлопчика моего, Колька что был, в сенцы втянули, и он там сгорел. Косточки только лежали. Как я пришла из больницы, то уже — никого… И там я его косточки в сенцах нашла. Хороший был малец…
Вопрос: — А это кто были, немцы или полиция?
— Полицейские были и эти, немцы, с этими ихними кукардами. Окружили деревню так, что сидели один около одного, один около одного…
Вопрос: — А вы, может, про то еще, как вы в канаве лежали?
— Лежала, у меня маленький хлопчик, хочет плакать, а я говорю: „Не плачь, а то и тебя убьют“. Не плачет. Лежат они, бедные… Катины девочки и мой. Потом у меня чуть вот так повеселело, уже слышу — утихли те, в селе. Я за детей да это привела их к канаве. Стала в воду и ногою их попереводила на ту сторону, а то вода посередине бежит. Ногою поперетаскивала. Потемнело у меня в глазах…
Дубики пришли, меня забрали. Уже как неживую. Уже тогда я лежала раненная, так меня один человек подобрал и повез в больницу.
