Ознакомительная версия.
Доминик возник как бы ниоткуда и умело вывел ее из затруднения. Она стала привыкать полагаться на него. Она даже поймала себя на том, что ищет его глазами, думает: «Да где же Доминик?» И в то же время представляет, как рассказывает Нику: «Представляешь, этот тип весь вечер вел себя будто он мой кавалер. Как тебе?»
Элизабет с мужем Беном тоже были на вечере, потому что Алиса предупредила: она запаникует, если Элизабет не будет рядом. Бен оказался даже больше и еще сильнее похожим на медведя, чем ей запомнилось. Он выглядел как дровосек, который сбежал из сборника сказок, и прямо-таки выламывался из ряда этих гладколицых мужчин в рубашках, аккуратно застегнутых на все пуговицы и с натренированными в спортзалах торсами. Он, похоже, любил Алису. Сказал ей, что «много думал об их вчерашнем разговоре», добавил: «Но ты, конечно, даже это вряд ли помнишь» – и слегка хлопнул себя по голове. Элизабет поджала губы и посмотрела в другую сторону. «О чем мы говорили?» – спросила Алиса. «Не сейчас», – бросила Элизабет.
Элизабет с Беном в этот раз не слишком много общались с гостями. Они много говорили с Домиником, хотя не были знакомы с ним раньше. Было странно видеть, как Элизабет, с бокалом вина в руке, буквально не отходит от Бена. Обычно на вечерах она без устали сновала от одного человека к другому, как будто была обязана поговорить с каждым.
Было забавно, но Алиса чувствовала себя вполне способной управиться с вечером – без помощи Элизабет, или Доминика, или даже Ника. Да, это было нереально, точно во сне: незнакомые люди, которые, однако, знают, как ее зовут и что у нее со здоровьем. Одна женщина все старалась затащить ее в угол и продолжить разговор, начатый несколько недель назад, о каком-то «тазовом дне». Привычной боязни общения не было. Она как будто заранее знала, как стоять, что делать с руками, как владеть лицом. Она ощущала себя грациозной, живой, непринужденно рассказывала всем, как упала в спортзале, как стала думать, что она на десять лет моложе и ждет первого ребенка. Слова лились сами собой. Она бесстрашно смотрела людям в глаза. Она умудрилась рассказать анекдот. Со стороны казалось, что она совершенно нормальна и освоилась с мыслью, что ей уже почти сорок лет.
Может быть, чувствовала она себя так уверенно потому, что хорошо выглядела. Она выбрала синее платье, обильно вышитое по горловине и подолу. «Ах, Алиса, дорогая, ты всегда одета лучше всех», – пропела ей Кейт Харпер. Чем больше пила Кейт, тем более открытые гласные у нее получались, так что к полуночи она уже говорила как английская королева. Алиса не могла ее выносить.
Все закончилось примерно в час ночи. Доминик ушел в числе последних, целомудренно поцеловав ее в щеку и пообещав позвонить утром. Даже разговора не заходило о том, что он может остаться на ночь, поэтому, возможно, их роман не зашел еще так далеко. Он был исключительно приятным человеком, такого она с удовольствием посоветовала бы подруге, но смехотворна была сама мысль о том, что она могла бы снять перед ним платье.
И потом, он мог быть так скромен потому, что знал: с ней остаются Элизабет с Беном. Может быть, у них очень активная половая жизнь.
Она вздрогнула.
Меньше чем через сутки она увидит детей и Ника, и тогда уж все окончательно встанет на свои места.
На полу в ванной становилось холодно. Она всмотрелась в отражение своего усталого худого лица. Кто ты теперь, Алиса Лав?
Она вернулась в спальню, сделала попытку заснуть, но поняла, что это невозможно. Надо бы выпить горячего молока. Впрочем, не поможет и оно… Никогда не помогало, но сам этот ритуал и сознание того, что ты следуешь советам женских журналов, сами по себе успокаивали и помогали провести время.
Неторопливо идя по прихожей, она заметила, что дверь в незанятую спальню закрыта. Она сделала приятное открытие, что в этой незанятой спальне (раньше это была просто еще одна комната, заваленная всяким хламом) стоят двуспальная кровать, платяной шкаф и лежит гора полотенец. «Я что, жду гостей?» – обратилась она к Элизабет. «У тебя всегда так, – ответила та. – Ты очень организованный человек».
В голосе ее опять послышалась твердость. Алиса не понимала, что это значит. Элизабет начинала раздражать ее.
Пол холла был закрыт ковром, и она чуть не споткнулась на самом верху лестницы, еле успев схватиться за перила. Может, было бы лучше еще раз упасть и удариться головой, чтобы к ней вернулась наконец память в полном объеме.
Она спустилась по лестнице, крепко держась за перила. Внизу она заметила, что в кухне горит свет.
– Привет, – сказала она.
– А, привет… – Элизабет стояла у микроволновки. – Вот, молоко грею. Будешь?
– Буду, спасибо.
– Мне, вообще-то, не очень помогает заснуть.
– Да и мне тоже.
Прислонясь к столешнице, Алиса смотрела, как Элизабет наливает молоко во вторую кружку. На ней была огромная мужская майка – наверное, Бена. В своей длинной шелковой рубашке Алиса чувствовала себя очень чопорно.
– Как самочувствие? – осведомилась Элизабет. – Что с… памятью?
– Так же. Ничего не помню ни о детях, ни о разводе. Хотя я и додумалась, что это как-то связано с Джиной.
– Как это понимать? – Элизабет удивленно посмотрела на нее.
– Не нужно меня оберегать. Я поняла, что Ник изменял мне с Джиной.
– Ник? С Джиной?
– А разве нет? Об этом, кажется, все знают.
– Для меня это ново, – сказала потрясенная Элизабет.
– Может, сейчас в одной постели спят, – непринужденно бросила Алиса.
В микроволновке зазвонил звонок, но Элизабет не шевельнулась.
– Это вряд ли, – произнесла она.
– Почему?
– Потому что ее больше нет с нами.
– Вот как… – только и смогла сказать Алиса и, помолчав, продолжила: – Но ведь не убила же я ее? Из ревности? Ведь меня бы тогда посадили? Или, может, я как-то отделалась?
– Нет, ты ее не убивала, – недобро рассмеялась Элизабет и нахмурилась. – Говоришь, помнишь, что у Ника с Джиной что-то было?
– Не очень, – призналась Алиса.
Все стало очень ясно. У нее отлегло от сердца. Вот почему все начинали говорить сочувственно, едва вспомнив Джину, – потому что она умерла! И никакого романа не было и в помине! Ей стало и легко, и стыдно перед Ником. «Конечно не было, дорогой, ничего не было, и я тебя ни в чем не подозревала, ни секундочки!»
А если ничего не было, может быть, и Джина была хорошим человеком. И значит, ужасно, что она умерла.
Элизабет вынула кружки с молоком из микроволновки, поставила их на журнальный столик, зажгла свет. Гелиевые шары, которые надул Доминик, так и болтались у потолка. На подоконнике стояли два бокала с недопитым шампанским, рядом лежала горка деревянных палочек от куриных кебабов.
Алиса уселась на кожаной кушетке, скрестив ноги и натянув рубашку на колени.
– От чего умерла Джина?
– Это был несчастный случай. – Элизабет крутила пальцем по ободку кружки с молоком, не глядя Алисе в глаза. – Дорожная авария, по-моему, примерно год назад.
– Я переживала?
– Она была твоей лучшей подругой. По-моему, тебя это просто сокрушило. – Элизабет сделала большой глоток и быстро поставила кружку на столик. – Горячее…
Сокрушило… Убийственное слово. Алиса тоже глотнула молока и обожгла язык. Было очень непривычно думать, что ее могла «сокрушить» смерть какой-то незнакомой женщины, которая – вот странность! – имела самое непосредственное отношение к ее разводу. Она совершенно не знала, как переживают сокрушение. Ничего такого ужасного в ее жизни не случалось. Отец умер, когда ей было шесть лет, и в памяти сохранилось лишь ощущение полного смятения.
Мать рассказала ей как-то, что Алиса несколько недель подряд, не снимая, носила старый отцовский джемпер и, когда Фрэнни все же стянула его через голову девочки, та брыкалась, лягалась и визжала. Алиса ничего такого не помнила. А помнила она, как на поминках, после похорон, ее отчитала партнерша матери по теннису за то, что Алиса сунула палец в торт, а Элизабет, делавшей то же самое, и притом гораздо чаще, все сошло с рук. Горе и сокрушение не запомнились, а несправедливость из-за торта навсегда врезалась в память.
Вечером, накануне свадьбы, она горько рыдала в постели из-за того, что отец не поведет ее к алтарю. Ее озадачили тогда эти неожиданные слезы, и она приписала их обстановке, нервной, как перед любой свадьбой. Она переживала, не фальшивы ли эти слезы, не вызваны ли они мыслями, что она должна вести себя именно так, хотя на самом деле даже не представляла себе, что это такое – жизнь с отцом. И в то же время ей было радостно, ведь слезы значили, что она все-таки смутно помнила отца, тосковала без него, и она заплакала сильнее, вспомнив, как, бреясь в ванной, он всегда напускал ей в ладони целую шапку белоснежной пены для бритья, а она размазывала ее по своей мордашке, как это было мило, трогательно, и она очень надеялась, что назавтра парикмахер поправит ей челку, потому что с неопрятной челкой она становилась похожей на вомбата. Но, увы и ах, она была страшно суеверной и, положа руку на сердце, волновалась куда больше из-за волос, чем тосковала по мертвому отцу. Под лавиной эмоций она в конце концов заснула, так и не разобравшись, из-за чего они были – из-за отца или из-за волос.
Ознакомительная версия.
