Вопрос: — А вы учились немного, Алена Ивановна?
— Не, я совсем неученая…»
Пока мы беседовали вечером, в хате нам, время от времени, мешала — казалось, что нарочно, — бабулина гостья, внучка, взрослая дочь той самой Евки, что уцелела и замужем далековато. Гостья собиралась куда-то, ходила то из хаты, то в хату, а потом и не пошла никуда и не растолковать было девчине, что ни стука дверьми, ни топота каблучков нам на магнитофонную ленту — сквозь бабушкины слова — не надо.
Назавтра раненько, когда мы приехали в Слободу из Петрикова снова и попросили Алену Ивановну на лавочку перед хатой, мешали нам петухи, собака и воробьи. Прямо жалко, что в нашей бумажной передаче бабушкиного рассказа не осталось этих «помех». На магнитофонной ленте они, понятно, есть, — то кукареканье раз за разом, такое обычное и необычное: то ленивое, на всякий случай, позвякивание собаки на соседском дворе, через улицу, обеспокоенной присутствием нашего «газика» около их плетня; то сытое чириканье воробьев в росной солнечной листве вишняка. А уже и на магнитофонной ленте нету ни солнца, ни росы, ни запахов богатого, спелого лета. Такого не уловит, не передаст как следует и фотоаппарат.
Потому что мы приехали сюда еще раз, чтоб прежде всего снять бабусю Алену. Для старухи, которая все еще хозяйка, было уже не рано: она уже копалась во дворе. А внучку, молоденькую учительницу, бабусе пришлось будить. Разбудила. И сама приоделась, и Вале сказала принарядиться. Опять то же, народное: надо так надо. Пожалуй, что и совсем не думая или хоть не слишком задумываясь — а увидит она когда-нибудь те снимки или не увидит, будет знать или не будет, что ж там они, эти люди, в той своей книге напишу.
Бабуся — из тех будто суровых с виду, однако справедливых и добрых женщин, неутомимых работниц, от которых жизнь светлее. Об этом говорит и вид ее, выражение глаз, суровое, мудрое и доброе, глаз, таких уже усталых, которые так близко смотрели в глаза смерти…
Сколько раз умирает мать, у которой на глазах убивают детей?
Ну, а Валя, она оказалась утром веселой девчиной, которая просто не знает цены, значения, содержания того, что пережили ее самые близкие, не знает, какое отношение имеет то страшное к ее молодости.
Нам было немного тревожно, что вчерашний рассказ Алены Ивановны мы могли, чего доброго, записать не очень удачно, а, с другой стороны, просто хотелось, чтобы старуха рассказала, уточнила, прояснила то да се на свежую голову. Мы попросили ее осторожно. Бабуся, возможно, и не спала совсем, растревоженная поздно вечером, или спала не так и не столько, как обычно, по согласилась она и рассказала, увлекшись, все еще раз — и, в самом деле, более стройно и точно. Два рассказа ее, снятые с магнитофона на бумагу, сведены нами в один, с нужным сохранением всего главного.
Последнее, что нам сказала Алена Ивановна, не было ответом на наш какой-нибудь вопрос. Это был голос ее души, очищенной страданиями, короткое и ясное решение горького, настойчивого раздумья. Маленький мальчик, который — под обстрелом взрослых, отлично вооруженных и обученных убивать — бежал, катился глубокой бороздой, вновь, который уже раз за тридцать лет вернулся в сердце матери, ожил перед ее глазами…
«…Я это подумаю, так мне страшно…
Я жила в те войны, как те войны были. Уже немолодая. Ну, то свиней берут, то что… От зверя, так хоть удерешь, на сосенку какую, что ли. А это ж человек. Человек человека найдет, где учует.
Ой, что уж это! — это же не война была, а прямо так… Ну, тот, что на фронте, ну, того человека убьют, — дак он лее воевал, ведь правда? А дитя то бедное? Хлопчик, он же, бедный, нигде не был. Также убивали… Это дитя маленькое бежит, — за что ж его? Оно ж маленькое, оно ж дитя, оно ж катилось, как то яблочко… А они — бьют. Искры скачут!..
Что это, что это за такое было у них — я не знаю.
Это звери были, а не люди. Это не люди были, это — звери были..»
…ТЯЖЕЛО МНЕ БЫЛО ПОД ЗЕМЛЕЙ
«Иванова Акулина Семеновна, 1908, белоруска, отношение к семье — мать. Проколот язык 2 раза, съела песку горсть и бита в голову, но выжила и вылезла сама из ямы, где была».
Это — из «Списка погибших семей от руки германского фашизма жителей д. Рудня, Руднянского сельсовета» Подписано «Комиссар парт, отряда им. Чапаева Дроздов 8 VIII 42». Примечание, сделанное через четверть столетня «Подлинник списка в партархиве ЦК КПБ, фонд 3904, вязка 1, дело 1, опись 1, лист 15».
Нами этот документ замечен в фондах «Музея народной славы» в Россонах Витебской области.
«…Допрашивали, били их там. Они все иссиненные были Убили большего мальчика, потом младшего на Руках, потом ее — третью. А из ямы она вылезла сама Почувствовала, что немного песку наверху, почувствовала, что она вылезет, и стала ногами шевелить, шевелить — и выползла из ямы Но дальше она идти никуда Не могла Так и лежала около ямы. Она боялась, что, може, немцы в деревне, да она уже и не могла идти. Потом привели ее к нам, положили на пол. Рвоты у нее стали такие сильные: просто зелень и песок…
А на другую ночь обратно немцы вернулись к нам Экспедиция явилась. А у нее сознание потеряно, она стала кричать… Дождь такой был в ту ночь! Собралось в нашу хату полно людей. Она кричит без памяти: „Ай-ай-ай!“ А мама и я успокаиваем ее, что не кричи — кругов немцы. Зажимаем ей рот.
А немцы вокруг хаты — только каски лязгают по стенам. Дождь льет такой, что жутко. И мы не можем выйти во двор. И они, сволочи, не просятся в хату. Ни один не постучал. Так тихонько стоят, слышим только: „Гар, гар, гар!“ И касками по стенкам ляпают…»
(Из рассказа Алены Григорьевны Жарченко, родственницы Акулины Ивановой. Деревня Рудня Российского района.)
Здесь был найден сегодняшний адрес воскресшей женщины: деревня Бараново близ Полоцка.
С крыльца большого и уже старого деревянного многоквартирного дома видать широкую зеленую долину, густо, еще не высоко поросшую ольшаником и лозняком. В чащобе угадывается вода — речушка или просто мокрая лощина.
— У вас тут много соловьев.
Хоть уже июнь, а соловьи тут, на зеленой да озерной Витебщине, дружно преследуют нас в каждом районе, от деревни до деревни.
— Чего-чего, а этого хватает, — отвечает женщина. В дом инвалидов, что размещается недалеко отсюда, ей, санитарке, позвонили из района. Акулина Семеновна сегодня выходная, встретила нас на стежке далековато от дома, в котором живет.
В тесной чистой комнатушке одинокой женщины — швейная машина, кровать, шкаф, столик, большое зеркало. Пяти человекам — не повернуться. «Садитесь здесь вот, у меня на кровати чистенько». Но сидит только один, с магнитофоном у столика. Стоит и хозяйка, хоть ей как раз и присесть бы на краешке своей пышной постели.
Рассказывает женщина, слезы будто не осмеливаются показаться. Даже как деток стреляли, она говорит почти что сдержанно.
«…А муж мой был в отряде. Мы молоко собирали, возили в отряд. И как раз вернулись из отряда. Все мы носили молоко партизанам. Отвезли и приехали домой. И только я начала печку топить — сейчас прибегает Щедров, сосед, и будет говорить: „Немцы идут?“ Тут я скорей из хаты что-нибудь вынесла, а тут и началась стрельба.
А они обошли кругом по леску, по опушке, эти немцы, и началась стрельба. А мы тогда из лесу да к разъезду. Сели там, полежали, и сейчас немцы нас там окружили. Взяли и поставили.
— Вот, говорят, вот, коли ваши мужья не в партизанах, дак по вас партизаны будут стрелять, а если в партизанах — дак по вас стрелять не будут.
Партизаны стихли. Там пулеметы ихние попортились, что ли. Стихли стрелять. Немцы нас и погнали…
Вопрос: — А вас они где, вы говорили, поставили?
— Тут, где наш разъезд. И вот так поставили, на обмежек, при дороге. Чтоб партизаны видели. А сами стоят. И Полторенко. Обнялся он, поцеловался с тем, у которого кокарда большая… Полторенко кто такой? Он издох недавно. Который нас продал немцам. Наш, путевой бывший обходчик.
И вот погнали нас в Рудню. И загнали в байню. И сидели мы там.
Стали допрашивать. И вот, кого допросят, выведут туда и начнут сечь. Секут в Осиповой хате. Там и сестра моя была. Сестру мою поймали назавтра в поле и привели. И коров пригнали всех, забрали. Одну допросили, Другую допросили и пустили. Ну, думаем, пустят всех. Нам из байни в оконце видать. А потом побежали за ними и их вернули. Тут Дюбенчиху вызвали. Каждую семью отдельно. И секли плетями. Дюбенчиху вызвали, Шарпенчиху вызвали, Быховцову вызвали… Каждую семью отдельно. И — нет. Вызовут — и нет… И мне пришлось с ребятками. Вызвали.
Вопрос: — Сколько лет было вашим детям?
— Мальчик был один с тридцать третьего года, второй — с тридцать седьмого. Ну, и вот как только вызвали туда, в хату, так сразу:
