— А ты-то что здесь делаешь? — с брезгливым изумлением спросил его в другом ведомстве некто Полоникин, знакомый еще по столичной коллегии. — Я думал, ты давно у Куприянова в помощниках сидишь.
— Да нет, я как все, — попробовал отшутиться Рожнов.
— Как все? Чего же ты тогда старался-распинался? Я-то думал, у тебя хоть какая-то корысть была.
Нервы у Рожнова не выдержали, и он обругал Полоникина.
— Ну-ну, — философски отреагировал тот. — Значит, и вправду не у дел оказался. Какие неблагодарные.
И с тех пор за Рожновым потянулся шлейф из едких замечаний и разговорцев о недополученных тридцати сребрениках. Он пробовал огрызаться, вступал в диспуты и пускался в споры, защищая свой выбор с пеной у рта. Но в глубине души он и сам понимал, что путь, выбранный им когда-то, оказался неверен, а имя его навеки опозорено.
Похоже, те же терзания одолевали и других бывших членов Совета. Они стали встречаться все реже — видеть друг друга им было тяжело, тяжко было в сотый раз разговаривать на одну и ту же тему. Все они, совершенно забвенные, сидели по домам, ничего не делая, и не было никакой надежды на то, что положение скоро изменится. Потом неожиданно умер Меркулов — сердце. И они пришли на его похороны, а кроме них, никто больше не пришел. После похорон они так больше и не сходились.
Рожнов теперь встречал знакомых разве по недосмотру с их стороны. Его в упор не замечали, переходили на другую сторону улицы, демонстративно не подавали руки.
Но один знакомый преследовал его повсюду. Это был Язык. Он, казалось, взялся доказать Рожнову, что усилия того были незряшными. «Вот он, я, — казалось, говорил Язык. — Вот, сколько людей на мне говолит. Подозди, не убегай, я хосю есе кое-сто сказать. Ну, подозди зе, вон видись тех лебят — и они тозе! И вон те! Все они говолят на мне. Ну, погоди, не убегай!»
Напрасно он надрывался — Рожнов просто не мог от него убежать. Язык и впрямь звучал отовсюду. На нем теперь говорили не только на улицах — газеты тоже выходили на нем, и даже правительственные постановления разрешено было публиковать только на нем. Рожнов читал названия газет — «Заля», «Искла», «Плавда», «Свободный налод», — и ему становилось нехорошо. Это говорила в нем кровь предков-логопедов, поколений безупречных стражей, боровшихся с неправильным языком. Чем больше Язык старался показаться перед Рожновым выигрышным боком, тем сильнее чувствовал Рожнов голос преданных предков, тем страшнее были видившиеся ему сны — в них Юрия Петровича отдавали под некий логопедический трибунал, приговаривающий его к смертной казни в бочке с чернилами. Рожнов тонул, вырывался, кричал — и просыпался рядом с напуганной Анной Тимофеевной.
— Опять сон увидел, Юрочка?
— Сон, сон, — бормотал измученный Рожнов, ворочаясь с боку на бок.
Доходили до них и обрывочные сведения с полей сражений. В начале осени принеслась весть, что армия Страхова разгромлена, а ее остатки ушли за кордон. Вестей от Андрея так и не было. А несколько дней спустя стали доставлять в столицу взятых в плен страховских бойцов. Скорые суды и расправа над ними вселили ужас в народ и вызвали возмущение у бывших логопедов. Рожнов ходил в тюрьму, узнавал насчет Андрея — но того не было и среди пленных.
Индивидуальный террор в те дни расцвел. Вначале он был направлен прежде всего на бывших высокопоставленных логопедов и речеисправителей. Их устраняли тихо, словно не желали привлекать большого внимания. Однако приписать кровопролитие неизвестным террористам не удалось, потому что логопеды стали публично требовать расследований и прямо указывали на то, что за этим стоят власти. А когда возмущающихся стали сажать, среди бела дня, один за другим, были застрелены два министра — народного просвещения и внутренних дел. Эти убийства, случившиеся подряд, вызвали ответные репрессии: по городу прокатилась волна облав и обысков, опять-таки направленных против бывших логопедов. Теперь на улицах стали хватать за услышанный разговор с правильным выговором, и сотни логопедов и обычных интеллигентов угодили в тюрьму, откуда выбрались немногие. Рожнов стал бояться выходить на улицу — теперь в него могли не только запустить камнем, но и убить.
Ходили по городу и слухи о неладах в коалиционном правительстве. Тарабары всегда относились к лингварам с недоверием, что и привело к войне между двумя партиями. С недавних пор тарабары были вынуждены терпеть представителей лингваров в правительстве. Так, бывший брат Панценбрехер, а ныне гражданин Булыгин, занимал в правительстве пост министра обороны. Лингвары всегда говорили на правильном языке, ныне объявленном вне закона, и не собирались от этого отказываться. Они даже позволяли себе не соглашаться со своими партнерами по власти в том, что есть правильный или неправильный язык. «Он, Язык, всегда правильный, — утверждали они. — Он не знает норм, ему даже слова не нужны — он может удовольствоваться звуками». И они молились этому Языку даже в парламенте. По слухам, в палате стоял невыносимый шум, когда десятки депутатов Партии Языка начинали громко болтать бессмыслицу и изрекать неведомые слова в угоду своему богу. По их настоянию в парламенте установили изваяние страшного рогатого животного — так лингвары представляли себе Язык. Такие же статуи, вызывающие у многих ужас и омерзение, появились и на некоторых оживленных перекрестках. Прохожие обходили их стороной.
Все это здорово не нравилось представителям правящей Истинно-Надодной падтии. Пока что взгляды вынужденных союзников по важным вопросам не расходились, но напряжение росло. Уже начались небольшие стычки между группами депутатов. Власти пытались это скрыть, но новости быстро становились достоянием гласности и ходили по городу в виде разрастающихся слухов.
В этой накаляющейся атмосфере про бывших членов Совета не вспоминали, но у Рожнова было такое впечатление, что про них и не забывают. Где-то в чреве некоего ведомства медленно перемещались из одного отдела в другой их дела, какие-то исполнители их рассматривали, ставили некие резолюции, подводя к какому-то решению. И Рожнов всем нутром чувствовал, что добра от этого решения ждать было нечего. По городу волнами прокатывались аресты бывших логопедов, обвиняемых в очередном заговоре, и приговоры были исключительно расстрельными. Очень немногим бывшим удалось получить место в новых учреждениях. Большинство сидело по домам и обреченно ждало своей участи. Продолжали бежать за рубеж, хотя граница теперь была закрыта. Просачивались любыми способами — в товарных вагонах, грузовиках, судовых трюмах, бежали через плохо охраняемые южные рубежи.
Именно тогда Рожнов получил первое известие от Андрея. Передал его неизвестный человек, пришедший к ним в дом. Высокий, болезненного вида — казалось, он только оправился от тяжелого ранения, — не представляясь, он сообщил с порога, что Андрей жив, что ему удалось вместе со своей частью уйти в Европу и он живет сейчас в таком-то городе. Рожнов и Анна Тимофеевна бросились к нежданному гостю и силком затащили в дом. Здесь они усадили его за стол, накормили, напоили чаем. Потемневший от невзгод, худой человек потеплел. Он оказался Олегом Боричем, бывшим работником одной из столичных логопедических коллегий.
— Не Сергея Борисовича ли сын? — живо поинтересовался Рожнов.
Борич оказался младшим братом того. Он нехотя сообщил, что Сергей пал в боях за столицу. Про себя Олег Борич обмолвился, что воевал в рядах армии Страхова, ушел вместе с ней за границу, а сейчас решил вернуться. Он не сказал, с какой целью, только упомянул, что при переходе границы был ранен и пару месяцев отлеживался в глухих деревнях. От него Рожновы узнали, что на этой войне полегла почти вся столичная логопедия. В провинции было не лучше: кто не погиб и не пропал без вести, тот либо бежал, либо пал жертвой тарабарского террора.
— Ведь они безвинных уничтожают, — прибавил Борич, скрипнув зубами.
— Что же вы теперь делать будете? — спросила его Анна Тимофеевна.
— Осмотрюсь, — с внезапным шальным огоньком в глазах ответил Борич.
— Поживите у нас, — неожиданно для себя предложил Рожнов. Но Борич обвел его медленным взглядом, и в этом взгляде Рожнов различил уже знакомую неприязнь.
— Спасибо, Юрий Петрович. Мне есть, где остановиться.
— Про Андрея расскажите! — воскликнула Анна Тимофеевна, не совладав с собой.
— Про Андрея, — повторил Борич и усмехнулся. — Да вы не волнуйтесь. На нем за всю войну — ни царапинки. Везуч. Я с ним в одном полку был. Отчаянный он. Велел передать, что устроился хорошо.
— А записки, записки никакой не передал?
— Записки? Да кто ж записку взялся бы передавать? Сейчас за такую записку сразу в расход… а впрочем, сейчас за все туда же.
Борич обвел взглядом квартиру, усмехнулся.
— Правда, не всех, — прибавил он.
