— Ладно уж тебе! — невесело засмеявшись, отмахнулась Акгыз. — Всю жизнь о спокойствии да о согласии толкуешь, а где они? Только и найдешь их, когда в землю зароют!..
У порога кибитки остановился Тархан, неуверенно поздоровался.
— Здравствуй, ягненок мой! — ласково откликнулась Акгыз. — Я еще не поздравила тебя с благополучным возвращением…
— Ай, ничего со мной не случится, Акгыз-эдже! — рассеянно ответил Тархан.
— Не говори так, все от судьбы зависит! Кто может знать, что у нее, разлучницы, на уме? Вон сердар — такой уж был самоуверенный человек, а нынче и его кибитки коснулся ветер печали… Все в руках рока, сынок!
— Будь сердар поскромнее, не случилось бы с ним ничего, — сказал Тархан.
— Это так, дитя мое, — вздохнула Акгыз. — Садись, я сейчас и тебе чайник чаю принесу…
Тархан уселся на самом краешке паласа, прислонившись спиной к перекладине терима. Махтумкули, наливая чай, спросил:
— Прихворнул что ли, сынок?
Голос его был участлив и ласков, и Тархан опустил голову, словно провинившийся.
— Я пришел проститься с вами, Махтумкули-ага, — смущенно ответил он.
Махтумкули взглянул на него внимательно и испытующе.
— Проститься, говоришь?
— Да, Махтумкули-ага…
— Куда же ты собираешься, сынок?
Тархан только повел своим большим носом и судорожно глотнул, не решаясь ответить.
— Не бойся, сынок, говори прямо! — мягко сказал Махтумкули. — Что у тебя случилось?
Тархан поднял голову.
— Махтумкули-ага, я хочу вернуться на родину!
— На родину? — переспросил Махтумкули и задумался. — Да, родина, сынок, у человека одна. Где бы он ни был, память о ней живет в его сердце. Говорят, что разлученный с милой плачет семь лет, а разлученный с родиной— всю жизнь… Ты что же, весть какую получил?
— Нет, Махтумкули-ага.
— Почему же вдруг собрался?
Акгыз внесла чайник, поставила его перед Тарханом и вышла. Махтумкули продолжал:
— Вершина горы не бывает без дымки, голова молодца— без думки… Говори, что задумал, сынок, кроме нас с тобой в кибитке никого нет.
— Все скажу, Махтумкули-ага! — горячо воскликнул Тархан, глядя на старого поэта горящими глазами. — Если неверно поступаю, простите мою вину…
И он начал рассказывать. Со всеми подробностями он описал, как нашел в Куня-Кала Лейлу, как, посадив ее на круп своего коня, пробивался сквозь кольцо врагов, как нашли они тихий приют в тугаях Гапланлы. Он сказал, что намерен навечно соединить свою судьбу с Лейлой, что собирается увезти ее.
Махтумкули слушал, и перед его глазами вставала собственная юность, далекая, как звездное небо, юность, в которой жила девушка Менгли, бушевали страсти, причудливым узором сплетались горести и надежды. Старому поэту был понятен порыв Тархана, ибо нет пламени сильнее, чем пламя первой любви. Сам поэт тоже горел когда-то в нем…
— Я понимаю тебя, сынок, — печально сказал старый поэт, когда Тархан закончил свою исповедь. — Разлука с тобой будет для нас тяжела. Мы привыкли к тебе, считаем тебя родным. У тебя честное и мужественное сердце. Это большое богатство, которое будет тем больше увеличиваться, чем щедрее станешь ты делиться им с другими. Конечно, для нас было бы лучше, если бы ты остался — в эти тревожные, суровые дни неизмеримо большую ценность приобретает каждый верный человек. Но я не стану тебя уговаривать. Тебе кажется, что ты нашел свое счастье, — я рад, если это так. Ты хочешь побороться с судьбой, сломить ее, как ломают норов необъезженного коня. Пошли тебе аллах удачу на этом нелегком пути.
Махтумкули отпил несколько глотков чаю, хотел было рассказать Тархану о себе, но подумал, что это — лишне, что не стоит ворошить пепел остывших костров. И он сказал:
— Лейла — тоже обиженный судьбой человек. Ее чувства были втоптаны в грязь, жизнь ее — чаша полынного настоя. Если ты сумеешь сдобрить ее хоть тремя каплями меда, аллах прольет на тебя большой сосуд благодати, ибо благо, которое мы делаем для обездоленного, есть высшее человеческое и божественное предопределение. Если вы крепко, по-настоящему полюбили друг друга и твердо решили быть вместе — да пребудет над вами милость неба, милость человека и милость стихий!..
— Спасибо вам за все, Махтумкули-ага! — растроганно сказал Тархан. — Никогда не забуду вас. Умирать стану — не забуду!
— Ты не скоро умрешь, сынок, — ласково улыбнулся Махтумкули. — Ты еще поборешься с роком и поставишь его на колени. Но хочу, чтобы ты запомнил: кто засучил рукава для смертельной схватки, тот должен забыть о смерти, ибо каждая мысль о ней — это камень, который ты сам бросаешь себе под ноги.
— Запомню, Махтумкули-ага!.. Если разрешите, я пойду…
— Иди — и будь счастлив!
Тархан вышел из кибитки Махтумкули таким возбужденным, бодрым и уверенным, словно ему только что подарили еще одну жизнь. Он шел с высоко поднятой головой и просил солнце, чтобы оно поскорее улеглось на покой в свое каменистое горное ложе, чтобы побыстрее наступила тьма, в которой он сделает первый шаг по пути единоборства со своей неласковой судьбой.
Дойдя до кибиток Адна-сердара, Тархан остановился в раздумье, чем бы занять время до темноты. Из средней кибитки выбежала маленькая девочка со смешными косичками, та самая, что давеча жаловалась Лейле на своего братишку, и с разбега уцепилась обеими ручонками за полу халата Тархана.
— Иди скорее! Тебя бабушка зовет!
Тархан присел, легонько сжал пальцами крепкие налитые щечки девочки.
— Какая такая бабушка?
— Моя бабушка!
— Так, может, она тебя зовет, а не меня?
— Тебя зовет! Тебя!
— А ну, пойдем, спросим ее!
— Сам иди! А я играть буду!
Девочка вывернулась и убежала, а Тархан, недоумевая зачем это он понадобился Садап, пошел к кибитке.
Садап сидела в посудном углу и перетирала пиалы и чайники. Она знала, что разговор будет неприятным, и заранее готовилась к этому. Последние дни ее особенно выводили из себя независимое поведение Тархана и его дерзкий тон. Она готова была выгнать его на все четыре стороны, но боялась, так как знала, что сердар высоко ценит этого нукера и порой сам старается не замечать его неуживчивого характера, спускает ему то, что никогда не спустил бы другому. Поэтому ей только и оставалось, что яростно плеваться и шипеть: «Ну, погоди, ушибленный богом, ну, погоди!.. Что «погоди», она и сама не знала, но это успокаивало немного.
Когда Тархан переступил порог, она ехидно сказала:
— Больной человек, а шляется по всему селу!
— На своих ногах шляюсь, не на чужих! — как всегда резко ответил Тархан, усаживаясь. — Может, вы меня, как Ивана, хотите заковать в кандалы? Так я не купленный вами раб! Не нравится— давайте расчет, и я пойду от вашего порога. Что-что, а уж батраком-то везде устроюсь!
«Ну, и скатертью дорога!» — чуть не вырвалось у Садап, но она переборола себя и только насмешливо посочувствовала:
— Значит, болеешь, бедняжка?
— Нет! Здоровее меня в ауле не найдешь!
— Что ж ты тогда притворяешься?
— Испытали бы вы хоть десятую часть того, что мне пришлось, — посмотрел бы я, кто притворяется!.. Сколько дней пиалу чаю выпить спокойно не могу! Я ведь тоже человек, тетушка!
— Разве? — сделала удивленные глаза Садап, по тут же спохватилась и добавила примирительным топом:
Что ж ты по-человечески сказать не мог, что, мол, устал и все такое?..
Садап боялась, что Тархан вдруг рассердится и уйдет. Она позвала его с намерением выведать правду про Лейлу. Вряд ли сердар мог приказать привезти наложницу в Астрабад. Он ведь из-за нее семью совсем забыл, честь последнюю теряет — и вдруг такое… Нет, что-то здесь не так! Уж не сам ли Тархан, пользуясь отсутствием сердара, собирается опозорить его ложе? Недаром он и из Гапланлы вместе с этой потаскухой вернулся, и защищать ее пытался… Да, да, на голом камне и трава не растет — ясно, что задумал недоброе! Конечно, будь на то воля Садап, она не задумалась бы избавиться от Лейлы, но ее страшил гнев сердара. К тому же она все-таки старшая жена и обязана блюсти честь дома, особенно в отсутствие хозяина.
— Я пойду! — сказал Тархан.
— Погоди, куда торопишься? — удержала его Садап.
— Ай, если у вас больше нечего сказать…
— Есть что сказать! Почему нечего? Ты вот Илли-хану объяснил, что отец велел привезти к нему Лейлу, — так ли это?
— Да, велел.
— А зачем она понадобилась ему?
— Откуда мне знать! Он велел передать — я передал. Остальное — дело ваше…
— Ты же говорил, будто хаким требует?
— Говорил!.. Родственники ее нашлись!
— Бе, откуда могут быть родственники у бесстыдницы, ночующей с кем попало?
Ярость ударила Тархану в голову. Он с ненавистью глянул на Садап и срывающимся голосом произнес:
— Знаете что, тетя… Вам, видно, жизнь не в жизнь, пока грязью не обольете кого-нибудь!..
