Аэросани медленно съехали с берега на лед озера, и тогда Игорь Владимирович снова вспомнил о батальонах; безжизненное, запрокинутое на подушке лицо Рясного встало перед глазами.
Сани быстро набирали скорость, белая равнина однообразно раскручивалась по сторонам. Снег был свежим, винты моторов отбрасывали назад длинные белые хвосты, которые долго висели в воздухе. Неожиданно первые аэросани легли в глубокий вираж, белый хвост прогнулся и повис широкой дугой, вторые сани повторили маневр, второй снежный хвост прочертил в воздухе дугу, потом снова стал прямым.
Сани легли на новый курс и пошли еще скорее. Игорь Владимирович, застыв в кресле, смотрел прямо перед собой в далекую невидимую точку за горизонтом. Капитан Дерябин покосился на командующего и увидел его глаз, застывший и холодный. Дерябин до предела нажал газ, стрелка спидометра вздрогнула и подползла к цифре «сто». Далекий глянцевый горизонт разорвался в одной точке; там стала расти прозрачная ледяная сосулька, вскоре рядом с ней возникла сплющенная луковица с крестом. Дерябин поправил направление, церковь с колокольней чуть сдвинулась и стала прямо по курсу, а по обе стороны от нее проросли сквозь лед темные макушки деревьев.
На льду начали попадаться воронки. Дерябин сбросил обороты. Игорь Владимирович поднял руку, сани проехали по инерции, еще несколько сот метров и остановились. Неровный разорванный силуэт Устрикова чернел впереди.
— Выехали тютелька в тютельку, — сказал Дерябин.
До берега было полтора километра, и он зловеще молчал. Раскрыв дверцу кабины, Игорь Владимирович медленно вел биноклем: избы, сады, сараи, разбитые блиндажи, засыпанные окопы, снова сады, изгороди, постройки — все безмолвное, мертвое. Командующий чуть опустил бинокль и повел его обратно, рассматривая пространство перед берегом. Не обнаружив признаков жизни, он хотел увидеть хотя бы следы смерти. Но ледяное поле тоже было пустым. Некоторые воронки не успели затянуться льдом, и было видно, как темная вода дымилась и плескалась в них: это было аккуратно убранное поле боя.
Под крутым обнаженным обрывом виднелись темные длинные кучи. Игорь Владимирович не сразу понял, что это, а когда понял, опустил бинокль и сказал:
— К берегу.
Сани приблизились к обрыву и остановились в ста метрах от темных куч.
Игорь Владимирович зашагал по тропинке, которая была протоптана в снегу и вела прямо к темным кучам. Автоматчики шли перед ним, защищая командующего от смерти.
Это были длинные штабеля, сложенные из человеческих тел. Мертвые лежали в несколько рядов, на них были грязные маскировочные халаты и серые мышиные шинели. Они лежали вперемежку друг с другом. Они были одинаково мертвые и оттого перестали быть врагами и лежали, тесно сплетясь телами, прижимаясь друг к другу лицами, спинами, — живые положили их рядом со своими, потому что и для живых мертвые перестали быть врагами. Верхние ряды мертвых были запорошены снегом, однако с одной стороны лежало несколько трупов в серых шинелях, положенные после того, как прошел снег.
Живые подошли к мертвым и остановились. Они еще не видели ни бесконечных рвов Освенцима, ни жарких печей Равенсбрюка, ни черных грибов смерти, встающих над городами, и стояли перед штабелями мертвых завороженные и затихшие. Пройдет еще много лет, прежде чем живые осознают, чем может им грозить все это, — тогда люди содрогнутся, и отчаянный крик вырвется из их груди.
Тропинка проходила мимо штабелей и косо поднималась по берегу. Они поднялись по откосу, вышли к окопам.
— Halt![11] — закричал автоматчик, идущий впереди.
Игорь Владимирович услышал тоскливую протяжную мелодию и увидел немца, сидевшего среди развороченных бревен.
— Отставить, — сказал Игорь Владимирович.
Немец был без шапки, дико выпученные глаза его жарко смотрели на русских. Он судорожно дергал лицом, водя губами по гармошке.
— Achtung! Stillgestanden[12], — громко сказал Игорь Владимирович.
Немец вскочил, вытянул руки по швам.
— Где твоя часть?
В глазах немца появилось что-то живое. Он заговорил быстро, сбивчиво, часто озираясь, словно боялся, что его оборвут. Игорь Владимирович с трудом понимал его дикую речь, вылавливая обрывки фраз.
— Мертвые, мертвые... Не должен думать... Мертвые пошли, убили нас... Новая война — война мертвецов... всюду мертвые... Отдайте мой пулемет...
— Смирно! — резко крикнул Игорь Владимирович.
Немец вытянулся еще больше и преданными собачьими глазами уставился на генерала.
— Направо! Налево! Кругом! Налево! Кругом! Направо! — Немец послушно исполнял команду, и глаза его заблестели от удовольствия.
— Запомни. Мертвые не умеют воевать. Где русские? Говори правду!
Глаза у немца все время менялись. Он прищурился, вытянул руку, стрельнул пальцами в Игоря Владимировича. Один из автоматчиков ударил немца по руке, он отскочил в сторону и торжественно закричал, как кричат, произнося лозунги:
— Es lebe der Krig! Der Krieg ist die allerschönste Ziet![13]
— Почему война лучше? Отвечай.
— После войны всегда следует мир. А мир всегда кончается войной. Война — лучше. — Немец сказал это быстро и четко, глаза его на миг осветились мыслью и тут же погасли.
— Пустой номер, — сказал Игорь Владимирович. — Немецкий пулеметчик. Сошел с ума. — Он повернулся и зашагал в сторону деревни.
На площади перед церковью стоял на шоссе черный обгорелый танк с крестом. Снег запорошил гусеницы, покрыл ровную ленту шоссе. И мертвая тишина кругом, и ни единого следа на снегу. Лишь над домом на той стороне шоссе тянулась струйка дыма. Игорь Владимирович обогнул танк и зашагал туда.
Из дома вышел толстый низенький человек в окровавленном халате, с кудлатой годовой, в очках. Толстяк снял очки и, часто моргая главами, принялся протирать стекла полой халата. Игорь Владимирович кашлянул. Человек в окровавленном халате обернулся и принялся кричать, размахивая руками:
— Это форменное безобразие! Я буду жаловаться на вас члену Военного Совета. Вы мне ответите за это.
Игорь Владимирович подошел ближе. Толстяк в окровавленном халате надел очки и, щурясь, разглядывал командующего.
— Где Шмелев? Где батальон? Он жив? — спросил Игорь Владимирович, делая жест рукой, чтобы остановить толстяка.
— Откуда мне знать? — раздраженно ответил толстяк. — У меня тридцать семь человек, и среди них нет никакого Шмелева. Тридцать семь раненых, из них пять весьма тяжелых. А я один. Где мои сани? Зачем же вы явились сюда, если вы не можете мне помочь? Я целые сутки работал на льду...
— Вы забываетесь, — сказал адъютант. — Вы говорите с командующим армией.
— Для меня не существует ни командующих, ни рядовых. Под моим ножом все равны. И все требуют сострадания. А что я могу им дать?
— Объясните же наконец. Куда они ушли? Где они сейчас?
— Вам лучше знать, куда вы посылали их. Что должны делать солдаты, как не выполнять приказ. И они ушли выполнять его. — Толстяк махнул рукой куда-то в сторону от озера.
В проулке послышалось гуденье моторов. Аэросани тяжело выползли на площадь и остановились у танка. От моторов поднимался пар. Винты прокрутились на холостых оборотах и остановились. Стало тихо.
Далекая пулеметная очередь прорезала тишину. Донеслись глухие разрывы мин, снова частая пулеметная дробь.
— Слышите? — сердито сказал толстяк. — Опять они берутся за свое. Скоро опять привезут ко мне раненых. Они знают, что делают.
Осень стояла в тот год потрясающая, и солнце все время сверкало над нами. Было не жарко, и мы шагали с утра до вечера. В деревне девочка в белом платье подбежала ко мне, я подхватил ее на руки, в глазах ребенка не было страха от того, что она смотрела в лицо солдата. Мы ушли далеко, а она все махала рукой, мы шли по шоссе, и впереди, над рощами, над убранными полями маячил острый готический шпиль костела. Мы шагали к нему весь день, шпиль бродил по горизонту, потом встал прямо надо мной, и я вошел внутрь. Служба уже кончалась, женщины в белых платках сидели на скамейках, слушая орган и хор. Лучи солнца проходили сквозь высокие стрельчатые окна, внизу было сумрачно, прохладно, и музыка, слитая с женскими голосами, поднималась к солнцу. Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех забывших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет, что в тихой заводи все корабли, что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у царских врат, причастный тайнам, плакал ребенок о том, что никто не придет назад, — я стоял и шептал стихи, как молитву, потом музыка кончилась, и я побежал догонять своих. Я не поверил этой молитве, мы уже не раз возвращались оттуда и снова вернемся, я знаю — вернемся потому, что я слышу, как любимая плачет и зовет меня. Ведь так не бывает, чтобы никто не пришел назад, всегда кто-нибудь возвращается. На берегу будут стоять женщины и ждать тех, кто вернется, и моя любимая ждет на берегу, корабль подходит, уже видны их лица, ищущие взгляды и улыбки, и девочка в белом платье машет рукой, и бабочки пестро порхают над толпой — это мы возвращаемся. Мы придем, непременно придем, измученные, седые, все тело в глубоких шрамах, пустой рукав заткнут за пояс, и костыли гремят по мостовой, а города лежат в развалинах, дом порушен, на витринах — мешки с песком, хлеб дают по карточкам, но мы все равно вернемся, и не будет ничего прекраснее, чем то, что мы вернулись, потому что пушки перестали стрелять, огни зажглись в окнах, пахарь выходит в поле и надо начинать жизнь сначала.
