С большим риском Андрей бежал из лагеря легиона. Пожалуй, тогда он в первый раз благодарил бога за спасение. Но бог спас его еще раз. Это было в Крыму, когда его бросил Слащев, когда уходил в море переполненный белыми солдатами корабль. Кончился капитан Белопольский, кончилась для него война, командирские приказы, бои, наступления. Он стал просто Андреем Белопольским, предоставленным самому себе. Это было невыносимо тяжко, требовало мужества, упорства, просто здоровья.
И началась его другая жизнь на чужой земле, среди чужих людей, с которыми сродниться не суждено было ему никогда...
Андрей сел на жесткой кровати в парижской гостиничке и зажег свет. За окном чернела ночь. Интересно, сколько сейчас?.. Часов у него не было. Он забыл уже когда имел свои часы. Их подарил еще в Петербурге отец по случаю выхода в полк. Массивные золотые часы с тяжелой цепью и брелоками. Андрей решительно порвал с отцом, занявшимся думской борьбой, он вообще перестал носить часы в поясном кармане бриджей и даже как можно реже доставал их. В тот день, когда его ранило под Пинском осколком гранаты и повредило руку, он потерял много крови в ожидании санитарной повозки и, пока его бессознательного везли до госпиталя, извлекали осколки и делали перевязку, часы кто-то украл. А может, они и сами вывалились, потому что цепочку, — помнил это отчетливо, — он отцеплял от пояса сам... После пропажи часов нельзя сказать, что жизнь его изменилась к лучшему.
Он сам поставил на себе крест. Он растерял родных, не познал любви. Он чувствовал себя ущербным, неполноценным. У него не было дома, семьи. В памяти оставались лишь дни и годы полного одиночества. Вначале он все время маршировал и воевал — убивал, ненавидел врагов — таких же русских людей, как он сам. Потом он познал тяжкий труд, копал землю, таскал тяжести, голодал... Ему и сейчас было плохо — это он знал твердо.
...Свет резал глаза. Абажур из твердой бумаги, прогорая, вонял отвратительно. Коричневое пятно стало величиной с кулак и походило на зарубцевавшуюся рану, на свежий ожог. Андрей выключил лампочку. Темнота за окном уже рассасывалась. С высоты его чердака на востоке становились видными серо-голубые, ровными акварельными полосами покрытые облака, по кромке подсвеченные слабо красными и желтовато-розовыми мазками восходящего солнца, которое должно было вотвот показаться из-за темно-серого поля. Андрей подумал, что сегодня погода обещает быть пристойной — без осточертевшего дождя, так затрудняющего движение автомобилей особенно с наступлением сумерек, скрадывающих очертания вечно спешащих людей, стре-мявшихся пробежать улицу перед самым мотором. Он решил полежать чуть-чуть, дать себе расслабиться минут на пять-десять. Андрей потянулся, наслаждаясь подаренными себе несколькими минутами отдыха, и тут же пришло на память то, что он старался не вспоминать, гнал, стыдился себя. Его вновь — как бывало часто — стала мучить мысль о невыполненной просьбе генеральши Кульчицкой. Она умерла у него на руках уже в Константинополе. Карантин, долгое ожидание выгрузки, отсутствие воды она не пережила. Как она просила его перед смертью отыскать своих внучек, невестку, сына... Он не сделал ничего. В оставшемся у него чемодане генеральши он среди каких-то бумаг, многочисленных фотографий нашел мешочек тончайшей кожи. Там лежала нитка крупного жемчуга и золотое колечко с маленьким камешком — по-видимому, бриллиантиком. Жемчугом он расплатился, не торгуясь, за похороны и службу, ибо в те сумасшедшие дни и батюшку отыскать в обезумевшей толпе вчерашних пассажиров, ступивших на твердую землю, было не просто. А колечко пропил в тот же вечер вместе с подонком Митькой Дорофеевым, вечным чьим-то прихлебателем, нахалом и известным в полку «храбрецом». Тогда же, вероятно, и потерял он ладанку с фотографией невестки и сына Марии Федоровны, которую она сама надела ему на шею. Белопольский не сдержал своего слова, не сделал и шагу, чтобы найти Ирину Кульчицкую ни в Турции, ни на Балканах, ни даже тут в Париже. И, если быть честным с самим собой, — даже запрещал себе вспоминать об этом долге. Он вообще запрещал себе ворошить прошлое...
И вот, надо же! — сегодня здесь, в парижской мансарде, ночью, не то во сне, не то наяву вспомнилось все разом, со всеми подробностями, деталями, сдвинутыми во времени. Совесть мучила его.
Днем Белопольский поехал в кафедральный собор, потолкался в толпе беженцев. И заказал молебен по убиенному генералу Антону Петровичу Кульчицкому, умершей вдали от родины жене его Марии Федоровне и сыну их Павлу Антоновичу...
«Думаешь, отмылся, сволочь? — сказал он себе, возвращаясь к таксомотору. — Легко хочешь дорогу в рай найти! Пожалуй, ты просто вор, ваше сиятельство! Руки тебе подавать нельзя!»
Глава третья. ОДИССЕЯ КАПИТАНА БЕЛОПОЛЬСКОГО. (Продолжение)
Новое напоминание о прошлом вскоре возникло в образе другого старого знакомца, комбатанта Володьки Святосаблина. Андрей встретил его на скамейке Люксембургского сада. Выглядел он ужасно — затрушенным, немытым, словно в густой пыли. Правая рука висела плетью и кончалась протезом в черной перчатке.
Белопольский присел рядом. Они узнали друг друга — с Святосаблиным вместе выпускались в полк. «Золотым Володькой», «Золотой саблей» звали его еще в юнкерском. Всегда лощеный, с набриолиненным пробором «по-ниточке», неизменно веселый, щедрый, неистощимый на шутки и всевозможные розыгрыши, он был всеобщим любимцем. Всегда при деньгах, которые регулярно присылал ему отец — крупный помещик и дворянский предводитель из Курской губернии, Святоса блин охотно давал в долг, легко проигрывал и пятьсот рублей за ночь, обожал шумные кампании и ужины в дорогих ресторанах, которые всегда оплачивал за всех. Мог выпить дюжину шампанского, просидеть ночь за преферансом (и при выигрышах и при проигрышах лицо его оставалось спокойным). У Святосаблина, помнится, был хороший, приятный, но не сильный голос...
Во что же он превратился, святой боже!.. Сколько они не виделись? Они недолго прослужили в одном полку. Их развела Великая война, потом разметала революция. И в гражданскую они не виделись. Нет, однажды встреча состоялась — в Крыму, при возвращении основательно разбитого слащевского десанта. Но и поговорить тогда не успели: совсем неподходящая была обстановка.., А больше Святосаблина Белопольский точно не встречал — ни в Крыму, ни во время эвакуации, ни в Турции. И вот он, Володька, рядом: почти неузнаваемый, погасший. Протезом своим он действовал весьма неуверенно. С этого невеселого наблюдения и начал Андрей разговор, заметив, что у них две руки на двоих. Володька задумчиво и грустно посмотрел на него, но на реплику не отреагировал и после паузы спросил, не изменилось ли у князя мнение о своем прежнем кумире, герое-вешателе генерале Слащеве, которого, — как ему помнится, — капитан Белопольский почитал чуть ли не господом богом на земле.
Тема была старая, больная. Рассказывать, как Слащев предал его и бросил при бегстве из Крыма, не хотелось.
— Насколько я помню, у тебя был брат полковник и дед генерал, — неловко потерев лоб, будто избавляясь от головной боли, спросил Святосаблин.
— Растерял всех, — сухо ответил Андрей, чтобы закрыть н эту тему. — Расскажи лучше о себе. Как попал в Париж? Чем занимаешься?
— О, я счастлив по нынешним временам. Вот, даже протезом обзавелся. Это вместо своих орденов — их целая коробка у меня была. Да утопил я ее — не то в Кубани, не то в Черном море — забыл где...
Несмотря на свой плачевный вид. Святосаблин говорил спокойно, с легкой усмешкой:
— Что, осуждаешь, ваше сиятельство? Ты, помнится, всегда в образцовых офицерах ходил и первым в атаку «за царя и отечество» кидался... И наш дальнейший разговор, поди, считаешь невозможным?
— Нет, отчего же. Каждый рассуждает и поступает по-своему. Ведь наш брат, эмигрант, особо из бывших и знатных, в большинстве случаев считает себя и себе подобных пупом земли. А всех остальных — пылью, мусором, навозом на задних задворках Европы. Изгои, апатриды. Даже братья-славяне называют нас «избеглицы». Что может быть позорнее — «избеглицы», беглецы, изгнанники. Все сказано!
Так они встретились. О многом они теперь думали одинаково. И о многом говорили. Казалось бы, что толку в этих бесконечных воспоминаниях о прошлом, о поступках, совершенных каждым из них еще на русской земле... Но, видно, оттаивала душа каждого в этих разговорах, быть может, искали они оправдания себе, своей нескладной жизни. О чем толковали при каждой встрече? Да все о том же. Что не они сами, а время ввергло их во всеобщий бунт и братоубийственную войну. О комиссарах, убивших царя и всю его семью, подписавших позорный мир с немцами. О расстрелах без суда и следствия любого лишь за то, что он дворянин, офицер, что одет не в лапти и армяк, а в шубу с бобровым воротником, дорогое пальто и шапку. И о том, что в ответ рождался не менее жестокий закон: убивать, вешать, казнить всю эту краснопузую сволочь, возомнившую себя «владыкой мира».
