Потрясая дубинкой и взмахивая, будто крыльями, широченными рукавами хитона арий свирепо кружился над добычей, и Гадат — плотно сбитый, как буйвол, детина — все ниже опускал черноволосую голову.
— Ты когда-нибудь научишься почитать хозяина? — грозно вопросил Михр-Бидад.
Гадат, закрыв глаза и сцепив зубы, качнул головой вперед.
— Не будешь впредь держаться передо мною точно старый тупой бык?
Гадат, открыв глаза и оскалив зубы, замотал головой из стороны в сторону.
— Не будешь?
— Нет!
— Не будешь?
— Нет!!
— Не будешь?
— Нет!!!
— То-то же! — Перс сунул палку под мышку, слегка пнул даха в нос, скучающе зевнул и отвернулся.
…С грохотом распахнулись ворота. Во двор влетел на взмыленном коне обливающийся потом всадник. Конь, всхрапывая, закружился, словно укушенный черным пауком, на гладкой, как поднос, глинистой площадке.
Усталый всадник неловко спрыгнул, упал, живо поднялся и побежал, прихрамывая, через двор.
— Волки за ним гнались, что-ли? — удивился Михр-Бидад. — Вон как запарился. Наверное, — он повернулся к дахам и нахмурился, — опять ваши родичи взбунтовались. Берегитесь! С первых снимем черепа. Затем и согнали вас сюда, чтоб остальные смирно сидели в своих вонючих шатрах. Ты! Как тебя — Гадат? — хватит бездельничать. Встань, поводи лошадь. Дым валит от нее, не видишь?..
— Михр-Бидад! Хоу, Михр-Бидад! — послышался строгий голос из раскрытых дверей невысокого глинобитного дома, где жил Раносбат, начальник персидских войск, размещенных в Ниссайе [5].
— Ха! — отозвался Михр-Бидад.
— К Раносбату.
Михр-Бидад встрепенулся:
— Бегу!
— И еще хотят, чтоб мы дрались за них! — прохрипел Гадат, провожая перса тяжелым взглядом темнокарих глаз. — Арий! А я кто — обезьяна?
— Тихо! — шепнул предостерегающе дах-старик, главный заложник. Поговорим ночью. Иди поводи коня, чтоб не было хуже.
— Верблюд паршивый! — Гадат осторожно потер ушибленную руку, скрипнул зубами, ожесточенно сплюнул. — Я б ему сразу горб выправил. Одним бы ударом печень вышиб через рот.
— Тихо. Всему свое время…
Раносбат — носатый грузный перс в просторной алой рубахе с длинными рукавами, в необъятной узорчатой юбке с подолом, пропущенным сзади меж ног и подоткнутым спереди под серебряный пояс, в короткой пестротканой накидке, надетой через голову, — сидел, скрестив ноги, на красном затоптанном ковре и лениво жевал сухие янтарные абрикосы без косточек.
Михр-Бидад, оставив палку за порогом, шагнул в низкую комнату, четко стукнул каблуком о каблук, выкинул, по старому обычаю, правую руку перед собой («Посмотри на мою открытую ладонь — она без оружия») и бодро гаркнул:
— Хайра! Успех и удача.
— Спх… дач… — не переставая жевать, проворчал Раносбат в ответ на доброе пожелание. — Поди-ка сюда, поди-ка сюда, я говорю.
Две дуги его широких, необыкновенно густых бровей сдвинулись на крутом переносье.
Михр-Бидад почтительно приблизился к начальнику, присел на корточки, заботливо расправил на левом плече вышитую свастику — древний арийский знак.
— Ты чего расшумелся, сын ослицы? — Огромные, черные, продолговатые глаза Раносбата сердито сверкнули из-под толстых, тяжело нависших век. Чего расшумелся, я спрашиваю? Чего расшумелся ты?
Он говорил не торопясь, как бы нехотя. Гудел тягуче, скорей добродушно, чем со злостью: «Чего-о расшуме-е-елся ты-ы…» Оробевший Михр-Бидад выпрямился и, оттопырив локти, приложил ладони у бедрам.
— Ничтожный дах оскорбил меня. Ты же сам учил нас…
— Учи-и-ил! Нужно знать ме-е-еру. Вдруг — война. Захотят эти дахи-махи идти в бой, если мы на каждом шагу будем пинать их в нос?
Михр-Бидад пожал плечами:
— Не захотят — бичами погоним. Что за диво?
— Легко тебе говори-и-ить! Взбунтуются — кто перед царем будет отвечать? Я или ты, сын ослицы-ы-ы?
Михр-Бидад удивленно посмотрел на Раносбата. Наверное, гонец принес плохую весть. Молодой перс развел руками:
— И чего ты привязался ко мне, начальник? Ругаешься, будто я стрелу потерял или в дозор сходить поленился.
— Ну, ну! — прикрикнул Раносбат. — Закрой рот. Рот закрой, говорю. Рот закрой. Помалкивай. Затем ругаюсь, чтобы понял ты: умный хозяин знает, когда прибить мула, когда приласкать. Уразумел, щенок?
Михр-Бидад выкатил глаза. Свихнулся, что ли, Раносбат? Мула, такое полезное животное, сравнивают с какой-то грязной дахской тварью. Видно, и впрямь не с добром явился гонец.
— Запомни, баран, — продолжал Раносбат поучающе, — дахи не из тех, кого можно толкать и валять безнаказанно. Самый лютый народ в Туране! Берегись. Головой расплатишься за обиду.
— Я, храбрый перс Михр-Бидад, должен бояться трусливого степняка? Бе! Ты б видел, как низко он гнулся передо мной.
— Гнется — смотри, чтоб не выпрямился! Ну, ладно. Хватит болтать. Дело есть. Заметил гонца? Важное известие. — Раносбат отвернул край ковра, достал длинную тростниковую стрелу с голубым оперением из перьев сизоворонки. — Чья?
Михр-Бидад взглянул на трехгранный бронзовый наконечник с крючком. Вопьется такой в тело — не выдернешь.
— Сакская.
— Верно. — Раносбат натужился, крякнул, отломил наконечник и вместе с древком протянул Михр-Бидаду. — Заверни, спрячь. Возьми десять человек персов, своих. Сейчас же. И запасных коней. Скачите день и ночь! Перемахните через горы, спуститесь в долину Сарния и гоните по ней до самой Варканы, к сатрапу Виштаспе. Передай Виштаспе стрелу и скажи ему, что…
Раносбат коротким движением пальца велел Михр-Бидаду придвинуться ближе и шепнул ему на ухо несколько слов:
— Чу-чу-чу… Уразумел ты?
— Да, — кивнул Михр-Бидад.
— И еще скажи: шу-шу-шу… Уразумел ты?
— Ага, — опять кивнул Михр-Бидад.
— И скажи, наконец: щу-щу-щу… Уразумел?
— Угу, — вновь кивнул Михр-Бидад.
— Выпей на дорогу и сгинь. — Раносбат снял с медного подноса кувшинчик с узким горлом, наполнил вином глиняную чашку, поднес польщенному Михр-Бидаду. — Ну, выглушил? Дай обниму. Теперь ступай. Пусть будет удачным твой путь. Я верю в успех, слышишь? Хайра!
— Останется от меня лишь мизинец левой ноги — и то доберусь до Варканы! — Михр-Бидад усмехнулся, гулко ударил кулаком в грудь и скрылся.
Куруш проснулся на рассвете.
Луна — прообраз коровы, покровительница стад, недавно вступившая в первую четверть, с вечера помаячила рогами, повернутыми влево, невысоко на юге, плавно переместилась на юго-запад и после полуночи спряталась за черно-синими зубцами гор.
Но весенняя ночь не стала темней. Ровный свет звезд — крупных, ясных — густо отражался от цветущих садов, протянувшихся, подобно гриве молочного тумана, вдоль Волчьей реки, и бледным заревом рассеивался в прохладном воздухе.
Царя разбудил соловей.
Он прилетел из дремлющей глубины сада, устроился, как водится, в розовых кустах (они росли у террасы, на которой спал Куруш) и засвистел, как умел, защелкал над самой головой старого перса.
Куруш открыл глаза, вздохнул, потянулся. Хорошо. Давно ему так не спалось.
Еще вчера, усталый, только что с дороги, из далекой жаркой Парсы, думал царь: «Буду лежать, не шевелясь, три дня».
Но горько-соленый ветер близкого Каспия за одну ночь вернул ему свежесть, утраченную, казалось, навсегда.
Благословенное утро. Если уж первый день на земле Варканы начинается радостью, то что будет завтра? Успех и удача. Успех и удача в делах. Это знак божий. И трели соловья — это голос доброго Ахурамазды.
Перекликаясь с соловьем, в поле за оградой, словно чеканщик, ударяющий молоточком по наковальне, отрывисто, упруго и звонко, с присвистом, застучал перепел:
— Фью-фить-фить! Фью-фить-фить!
Он ковал для царя Куруша новое звено к ожерелью Блаженства.
Утро благословенное! Мирно спи мой народ. Нежтесь в медовом сне на заре мужи персидские, жены и дети. Ваш добрый отец не дремлет, он бодрствует за всех.
Куруш сбросил шубу, под которой лежал, встал, накинул на сухие плечи старый халат, сунул босые ступни в туфли с загнутыми носами.
Было уже достаточно светло, чтоб разглядеть ковры, разостланные на террасе. Храпящих у порога телохранителей. Особенно прозрачную, как всегда по утрам, воду бассейна. Бело-голубое облако сада, нависшее над усадьбой по склону горы.
Осторожно, стараясь не разбудить спящих, Куруш взял медный кувшин, спустился к ручью.
Ледяная вода стремительно катилась между угловатыми глыбами темно-серого известняка. Блестящие струи то распадались на стеклянные волокна, то свивались в хрустальные жгуты, пересекались, тускло мерцали и звенели, точно кривые ножи из халдейского железа.
Мыться в текущей воде — грех. Нельзя осквернять воду. Она есть одна из четырех стихий, из которых состоит все земное. Она священна так же, как и земля, воздух, огонь.
