Бартоломью, человек незаурядный, с момента моей доставки в тюрьму в значительной степени облегчил мне бремя свалившегося на меня клубка несчастий. Это был курносый веселый субъект лет пятидесяти, ходивший вразвалку, укутанный в обширное мешковатое пальто, которое он как будто никогда не снимал, и приверженный к бутылочке — с любым содержанием и в любое время. Всякий напиток, сулящий настроить сознание на новый лад, пользовался у него неизменным успехом. Эль, вино, джин поступали в тюрьму непрерывным потоком, и Бартоломью ясно дал понять Джону Саймону и мне, что, как либерально мыслящий тюремщик, он всегда рад будет предоставить часть этих запасов в наше распоряжение, если только мы сможем договориться с ним об оплате их кем — нибудь с воли. Джон Саймон заявил ему, что его это не интересует, а сам так был поглощен мыслями, не перестававшими звучать в его мозгу, что Бартоломью отнесся к нему как к неисправимейшему чудаку. Я оказался более общителен и принимал все, что Бартоломью мог предложить мне. Мы часто сидели вместе с ним в моей камере, распивая бутылочку — другую, и я рассказывал ему бесконечные сказки о том, как я скитался в горах, перебирая струны арфы и давая волю своим страстям. Пропустив парочку стаканчиков, Бартоломью и сам начинал рассказывать, как в дни своей юности он числился чуть ли не в левых. Он знал много революционных песен и, по его словам, часто распевал их в порыве горестного и жгучего протеста под стенами тодборийского замка, который будто бы всегда был для него символом самого отчаянного угнетения. Но душевные струны его ослабли, потеряли звучность, заржавели…
Высоко в стене, отделяющей мою камеру от камеры Джона Саймона, находилась отдушина, перехваченная густой и крепкой решеткой. Со времени нашего водворения в замке я слышал только считанные слова, произнесенные Джоном Саймоном. Иногда это было случайное замечание насчет того, как пахнет солома наших подстилок, а иной раз просто ругательство, вырывавшееся у него, когда он остервенело бился о стенку — в часы, когда в камере становилось темно, а тело так безумно жаждало свободы… Нам не разрешали свиданий, а он чуть ли не с ума сходил от желания узнать, как обстоят дела у Джереми и Коннора, в долинах и сельских местностях к югу и западу от Тодбори. Иногда, в состоянии полного отчаяния, он обращался с расспросами к Бартоломью. Но тот только подмигивал, отругивался, — напускал на себя важный вид и говорил Джону Саймону, что его речи — провокаторские речи, способные свести порядочного человека в могилу, и что Джон Саймон мог бы гораздо лучше использовать свое время, если попытался бы сосредоточить свое внимание на чем — нибудь усыпляющем, не имеющем ничего общего с политикой, например на боге или алкоголе. После таких требований со стороны Джона Саймона Бартоломью по вечерам пил, ел и рыдал еще с большей ожесточенностью, чем обычно. В общем же он благоговел перед Джоном Саймоном и почтительно относился к его мрачному молчанию.
Однажды произошла приятная для нас неожиданность. Двери камер распахнулись, и мы с Джоном Саймоном получили разрешение выйти в коридор, подняться по десяти каменным ступенькам и через закуток, обычно служивший местом ночевки для Бартоломью, пройти в обширный зал, который, как нам рассказывал тюремщик, служил местом торжественных дворцовых обедов в те времена, когда строение это было предназначено для гораздо более праздничных целей, чем впоследствии. В зале ждали восемь солдат, вооруженных до зубов. Они выстроились по обе стороны от нас в качестве нашего конвоя. Под высокими сводами, в потоке света, льющегося из сказочно высоких окон, под глухое эхо, раздававшееся от каждого нашего шага по каменным плитам, я вдруг испытал какое — то трагическое и торжественное чувство и, идя впереди Джона Саймона, выпрямил спину и высоко поднял голову — совсем так, как если бы за этим следили с хор бесчисленные Зрители. Распахнулись огромные двери. Ворвавшийся воздух был кристально чист, и когда мы впервые глубоко вдохнули его, у нас на мгновение даже закружилась голова. Ведь наши камеры плохо вентилировались и обладали всеми прелестями канализационного стока!
На тюремном дворе нас ждал закрытый черный фургон — этакая маленькая и мрачная штучка, какой я до того еще никогда в своей жизни не видел. Вокруг фургона разместились десятка два или больше уланов на неподвижных лошадях. Я спросил солдата, стоящего рядом со мной, в чем смысл всей этой сутолоки. Он не ответил, стараясь сохранить сосредоточенный вид. Нас впихнули в фургон в сопровождении двух солдат. В фургонной двери был маленький глазок, и мне позволили глянуть в него. Уланы выстроились в две колонны, по одной с каждой стороны фургона, и мы медленно стали подвигаться вниз по замковой горе к самому центру Тодбори.
— Сколько еще сюрпризов они преподнесут нам? — сказал Джон Саймон. — Сначала они повезли нас со светским визитом к железным баронам — до того как посадить нас под замок; потом они предоставили в наше исключительное распоряжение целую тюрьму и только забыли снабдить ее воздухом; теперь они устроили карнавальное шествие через весь 1 одбори. Но ведь выездные сессии присяжных проводятся обычно в здании самой тюрьмы. Зачем же понадобилась эта прогулка?
— А это хорошенькое зрелище для жителей Тодбори! — произнес старший из двух солдат, тонкогубый голубоглазый парень, которому, по — видимому, очень хотелось, чтобы мы почувствовали его неприязненное отношение к нам. Заговорив, он подался вперед головой и свирепо уперся тяжелым подбородком в жесткий воротник своего малинового мундира. Всем своим видом он олицетворял выразительно подчеркнутую ограниченность. Он и впрямь считал себя стоящим на стражг интересов тех учреждений, для защиты которых был нанят. Каждым дюймом нашего пути он старался отработать свое жалованье. С удовольствием всадил бы он в нас целую обойму боевых патронов, если б мы только вздумали удирать. Я улыбнулся ему на всякий случай: а вдруг он вздумает действовать, не дожидаясь нашего побега!
— Теперь уж кончено! Не удастся вам больше запуги-1 вать порядочных людей своей болтовней, протестами, митингами, собраниями. Не удастся удерживать честных рабочих вдали от места работы! Они с радостью полюбуются на то, как вы получаете свой компот!
Голос его звучал все громче, и он даже ударил по скамье, стоявшей вдоль стенки фургона, чтобы еще убедительнее подчеркнуть грозное значение своих слов.
— Эх, заткни ты свой фонтан, Рольф! — проговорил второй солдат.
— Этот парень все обмозговал! — сказал Джон Саймон.
— И взял нас на мушку! — добавил я. — Того и гляди, он — то и окажется нашим доподлинным судьей!
— Должно быть, получил от Плиммона кучу денег и запродал ему свои мозги, как лосось, попавшийся на наживку, — сказал Джон Саймон.
Солдат, по имени Рольф, вскочил, его ноздри раздулись, рот широко раскрылся.
— А не хочешь ли ты, чтоб я расшиб тебе башку?
— Отнюдь не хочу. Эта колымага — совсем неподходящее место, чтобы отправиться к праотцам. А если тебе мерещится, что при таком усердии ты скорее дослужишься до генерала, то ты жестоко заблуждаешься. Твои хозяева задумали для нас специальную программу, и они не скажут тебе спасибо, если ты испортишь им кашу, доставишь нас к дверям суда покалеченными. Да что мы, собственно, такое сделали тебе, что у тебя чуть ли не разлитие желчи сделалось? Ты что, железный барон?
Второй солдат толчком заставил Рольфа сесть на свое место, когда тот в бешенстве уставился на нас, не соображая, очевидно, что ему теперь предпринять.
— Он думает, что вы безбожники, — благодушно произнес второй солдат, как бы стараясь объяснить и оправдать этим гневную суровость своего грозно ощетинившегося приятеля.
— А если бы и так? Вот не думал, что вы, солдаты, так близко принимаете к сердцу вопросы религии. Что он, дервиш какой — нибудь, что ли?
— Большую часть своей жизни он ни в грош не ставил религию. Но в прошлом году он заболел в Индии лихорадкой, и с тех пор его точно подменили. Еще мальчишкой Рольф работал у священника, который, как он рассказывает, был добрым человеком и один только хорошо относился к нему. Вот почему Рольф частенько выходит из себя, когда встречает людей, которые, как вы, ребята, пренебрежительно относятся к служителям церкви.
— Мы так относимся не ко всем служителям церкви, — сказал Джон Саймон. — За добрых мы так же стоим горой, как и Рольф.
Наклонившись вперед, он слегка прикоснулся к колену Рольфа.
— Не принимай это так близко к сердцу, дружище. Очень жаль, что при виде нас тебе делается не по себе и ты становишься варваром. Лихорадка — препротивная штука, но не лучше ее и мир, в котором доброта такое редкое явление, что даже самая малейшая ласка может на всю жизнь, до самого смертного часа, звучать для человека, как нескончаемая песнь. Никогда у меня и в помыслах не было как — нибудь обидеть тебя. Ты вовсе не так глуп и жесток, как это кажется. Мы же не такие злые и беспокойные, как ты думаешь. Мы слишком мало знаем друг друга, чтобы хотеть впиться друг в друга зубами. Люди отравили твой мозг каким — то особым ядом, Рольф, но ты не давай околпачить себя, парень, не давай околпачить!
